Борцы - Борис Порфирьев

Он лёг рядом с Верзилиным на песок, взял у него свою книжку, сунул её под тяжёлый саквояж. Подняв голову, рассматривая подошедших Никиту, Левана и Ивана, сказал о другом, словно хотел, чтобы Верзилин поскорее забыл этот разговор:

— Вон дача Стембока — Фермора. Так с ним такая история во время войны была. Молодой, красивый корнет лейб–гвардии гусарского полка, миллионщик, оставшийся сиротой, влюбился в одну красавицу из кордебалета. Опекун граф Воронцов — Дашков категорически против. Сумел его отправить на позиции — в Маньчжурию. А девушка перекрасила цвет волос, сменила имя и паспорт, перешла румынскую границу, по океану на корабле попала в Маньчжурию с другой стороны. Отыскала Стембока. Пошли к полковому священнику. Так и так, перед лицом смерти, под пулями, хотим вступить в брак, любим друг друга и так далее… Ну и всё — пожалуйста, готово… Воронцов — Дашков волосы на себе рвёт, а ничего не изменишь — простая танцовщица, девчонка перехитрила его, распоряжается миллионами…

Глядя на дачные игрушечные домики с башенками и высокими крутыми крышами, Верзилин подумал: «Опять сочиняет». Взглянул на часы. Надо было продолжать занятия. Эх, а хорошо всё–таки, когда все вместе! Не может, видимо, человек быть в одиночестве… Вот бы всегда так. Чтоб не повторялся страшный прошлый год…

Солнце клонилось к западу. На облюбованной ими полянке появилась тень. Торфянистая почва упруго поддавала, как опилки под ковром. Верзилин подтолкнул Татаурова к Никите. Последовало их рукопожатие, быстрая смена местами, и они схватили друг друга в объятия.

— Передний пояс! Передний пояс! — требовал Верзилин, — Ты выше Ивана и выше Корды — используй своё преимущество.

Когда Татауров был пригвождён лопатками к земле, Верзилин, не дав Никите передышки, схватился с ним сам. Они долго ходили в стойке, потом Верзилин упал на бок, увлекая за собой Никиту, расслабился, сделал вид, что уступает, и неожиданно перебросил через себя, навалился, вжал в зелень.

Вставая, тяжело дыша, подумал: «Коверзнев прав — бороться всё–таки надо мне… Только не буду пока говорить об этом Никите, пусть занимается».

Он заставил Никиту бороться с Леваном, потом снова с Татауровым, потом с собой.

Возвращались домой поздно. Перед самой Чухонской слободой, на Смоленском кладбище, Коверзнев остановился перед бюстом Гаэтано Чинизелли. Осмотрев его со всех сторон, рассказал о том, как тридцать лет назад этот предприимчивый итальянец добился через любовника своей дочери — наследника престола — аренды на участок у Семёновского моста и основал самый крупный в России цирк.

Верзилин подумал: о чём бы они сейчас ни говорили, разговор всякий раз сводился к Чинизелли. А они ведь с Коверзневым негласно договорились не напоминать Никите лишний раз о предстоящей борьбе… Но от этого, видно, не убережёшься. Тем более что бенефис Корды через два дня.

Потом, глядя на жирных ворон, неподвижно сидящих на крестах, подумал: «А впрочем, теперь, когда бороться буду я, это не имеет значения».

Стало прохладно; солнце почти скрылось; тени от деревянных крестов лежали ломаными линиями на холмиках могил. Кричала какая–то птица — протяжно и резко. За оградой кладбища монотонно шумела фабрика.

По Чухонской слободе гнали коров. Обочь дороги, по мягкой пыльной тропинке, шла верзилинская хозяйка — несла дровину. Верзилин догнал женщину, отобрал дровину, кивнул Никите:

— Возьми бадью с молоком.

Она запричитала, начала благодарить, — как будто впервые ей помогал постоялец.

Коверзнев забежал вперёд, распахнул калитку. Опять начал болтать. Верзилин подумал: «Ага, догадался, что дал маху с Чинизелли».

Доставая из чемодана полотенце, Верзилин наткнулся на свистульки–раскоряки, на барынь в кринолинах. Забыл, совсем забыл о них! И, не вставая с колен, протянул Коверзневу:

— Это, Валерьян Павлович, по вашей части.

Глаза у Коверзнева загорелись, он хватал то одну игрушку, то другую, восклицая:

— Как горят краски!.. А золото!.. А форма–то, форма–то какая. Такая простота и такая выразительность!.. И всё своё, русское… Какой колорит!.. Ну, Ефим Николаевич, иметь такое богатство и держать его под спудом — это преступление…

— Да я совсем забыл об этих игрушках, — признался Верзилин, перекидывая через плечо полотенце и защёлкивая чемодан.

— Откуда они у вас? Откуда? Из Вятки?

— Ну да. Там, против города, слобода есть — Дымково; в разлив водой затопляется; бывает, по крыши… В ней мастера испокон веку этим занимаются. Так и называется — дымковская игрушка. А блестит — это они на яичном желтке краску разводят… Мне Никитин дядя объяснял.

— Вот о чём надо книгу писать. А не о вас — неблагодарных борцах, — шутливо говорил Коверзнев. — «Сибирской закалки», «сибирской закалки»… Да «сибирской закалки» звучит лучше, чем «псковской»! Ясно? — он сунул свистулю в рот, свистнул: «Фю–фю–фю», — зажимая пальцами отверстия, засвистел на все голоса.

21

Не оборачиваясь к Верзилину, продолжая причёсываться перед зеркалом, Нина сказала:

— В таких делах, по–моему, никогда нельзя советовать.

Глядя на её узкую худую спину, по которой сейчас были

рассыпаны чёрные волосы, Верзилин объяснил со вздохом:

— Мне толчок нужен. Я надеялся от вас его получить. Я сильнее Никиты, но у меня — рука. Однако я всё больше и больше склоняюсь на сторону Валерьяна Павловича. Противник сильный, вот видите: в один вечер будет бороться и под автомобилем лежать. Вот что пишут: «До чего дошли люди: завтра по живому человеку автомобиль проедет. Это называется бенефис Корды». А вот в другой газете: ««Человек со стальным животом и железной спиной» — это заграничная знаменитость Корда, которого на его бенефисе автомобилем переедут по стопудовой платформе».

Нина ничего не ответила. Откинув голову, так что в зеркале отразился один подбородок, она плавными движениями расчёсывала волосы.

В окно упал луч солнца, осветил розу, лежащую на скатерти, пронзил насквозь опавшие кремовые лепестки, заиграл на флаконе с духами «Карнавал»; крохотная яркая радуга вспыхнула на листе газеты, брошенной Верзилиным.

Рассматривая красную наклейку на духах, на которой было изображено домино в чёрной маске, Верзилин вспомнил, как в прошлом году мечтал об эффектной победе, над Мальтой. И маска, и дорогая шляпа, и перекинутый через локоть плащ — каким наивным всё это сейчас показалось ему! Неужели он ещё в прошлом году был таким чудаком?

На солнце набежала тучка, радуга погасла. Верзилин взял флакон, понюхал пробку; этими духами душилась только Нина; ему раньше казалось, что и от её львов пахнет «Карнавалом».

Снова в комнате стало светло. Он поставил флакон на стол, но не мог отыскать прежнего места — радуги не было.

«Смешно, о чём я мечтал в прошлом году — о личной славе… Мститель в таинственной маске».

Нина медленно повернула свою закинутую голову, глядясь в маленькое круглое зеркальце на костяной ручке; положила его на комод — солнечный зайчик прыгнул прямо в руку Верзилина. Пытаясь зажать его в кулаке, он спросил себя: «А не о личной ли славе я мечтаю и сейчас, думая бороться вместо Никиты?» Но сразу же опроверг: «Нет, просто мне Валерьян Павлович внушил, что я сильнее».

Зайчик никак не хотел попадать в кулак, прыгал по пальцам, по ладони.

«А ведь у Никиты хватит силы и упорства справиться с Кордой. Он так и горит желанием сразиться».

Верзилин резко поднялся, подошёл к комоду, взял зеркало, навёл им луч на флакон «Карнавала» — радуга опять заиграла на газетном листе.

— Одну минуту, я сейчас, — сказала Нина.

Заложив руки за спину, Верзилин закинул голову — упёрся взглядом в афишу, на которой Нина была изображена в окружении львов. Рядом висели крупные фотографии. Всё напоминало о прежней её профессии. Как–то она завтра понравится ему в цирке?

Позже, сидя в извозчичьей пролётке, Верзилин сказал:

— А я, Нина Георгиевна, решил, что бороться должен Никита.

— Я думаю, вы правы… Только всё же горько бывает, когда на твоё место приходят молодые… Вот и у меня так же. Мой номер тренирует какая–то Измайлова в Москве…

Думая о своём, Верзилин сказал:

— Меня может подвести рука, а здесь рисковать нельзя — речь идёт о чести нашего отечества… О своей славе в таком деле надо забыть.

И теперь, когда он окончательно решился, ему стало хорошо и спокойно. Захотелось как–то отпраздновать это своё решение, послушать музыку, полюбоваться Ниной. Он сказал ей, что хочет угостить её обедом; как она смотрит на это? Она не возражала.

Расплатившись с извозчиком, поднимаясь по ступенькам кафе, Верзилин посетовал:

— Первый раз жалею, что у нас нет телефона, — а то бы мы срочно вызвали. Никиту, Левана и — главное — Валерьяна Павловича.