Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

Нильсон сразу ей сказал – он по-русски хорошо разговаривал, только смешно как-то звуки получались, и по-нашему, да не так:

- За ворота нельзя тебе! Опасно это!

Да она и не стремилась. Вечерами ужинать звал с собой, слуга стучался в ее светелку, знаком показывал – мол, хозяин кличет. Сидели молча сперва, все смущало ее, как смотрит старик, будто заплачет сейчас. Потом рассказывать начал:

- Давно это было… Жену Аннитой звали, сын Бернт, да дочка Улла, вот такая была… - старик рукой показал чуток от пола.

- Совсем маленькая… - догадалась Любава.

- Чума… - покачал головой Свен.

- Моровая язва? – Переспросила Любава.

- Да. У вас так называют… - кивнул старик.

- А еще есть кто из сродственников?

Нахмурился Свен:

- Есть... Вспоминать не хочется…

- Что так? – наивно спросила.

- Ах…, - рукой махнул старик, - сестра младшая, всегда злобной была, завистливой, вороватой, словно не из нашей семьи… Проклятая или порченная она что ли… купец знакомый заезжал, рассказывал… мужей было несколько, да все помирали… один от пьянства, другой рыбаком был, так потонул, третьего паралич ни с того ни с сего разбил – помер. Говорят, живет с каким-то…

- А дети у нее есть?

- Видел ее дочь однажды, давно еще, совсем девочкой… но взгляд какой-то не хороший… холодный, волчий, да и имя под стать – Илва. Тот же купец говорил, что подалась на юг куда-то, в блудные девы… нагуляла там ребенка, да к матери вернулась… так и живут, наверно… - пожал плечами. – Не хочу о них! – Махнул рукой. – Посмотрел один раз на них – кроме алчности в глазах, ничего не разглядел.

- А я тверская… - вдруг неожиданно для себя самой, начала рассказывать Любава. – Род наш когда-то богатый был, Можайским князьям родственный, до тех пор, как великий князь московский Иван, отец нынешнего, не прибрал к рукам Тверь. Сперва теснили его люди земли наши, обиды чинили несносные, не было на них ни суда, ни управы. Бежали многие тогда, кто на Литву, как братья деда моего. А кто и подале. А он остался – не хотел на чужбине умирать, все верил во что-то… Князя Тверского на Москве не жаловали, он с Литвой связаться пытался, да только хуже сделал. Тверитяне многие, как и мой дед, искать стали защитника в московском князе. Описали его дьяки все земли наши, на сохи поделили, да урезали. Так в упадок и пришли. Батюшка мой с матушкой на Москву перебрался, в службу вступил, там я и на свет Божий появилась. Померли мои родители, мать в горячке родильной, когда брата вынашивала, да не выносила…, - Любава перекрестилась, прошептав что-то, - отец в схватке с татарами сгинул, а я, сирота, при дворе великой княгини Соломонии оказалась… Только нет ее более… муж насильно в монахини постриг учинил… ныне вот здесь, у тебя… пожалел меня один из злодеев, продал… - опустила голову, замолчала Любава. Молчал и старик. Потом спросил:

- Сколько лет-то тебе?

- На Герасима-грачевника шестнадцать будет.

- Вот и моей Улле столько же… - подумалось Свену.

- Что я сижу все в светелке или по двору слоняюсь без дела? – Вдруг встрепенулась Любава. – Чем могу, хочу полезной быть тебе, господин!

- Не зови меня так. – Ответил купец, опять глаза его слеза застилала. – Ты и правда, дочь мою мне сильно напомнила. Зови, как у вас, отцов кличут. Ныне хочу я тебя заместо дочки своей видеть… Словно судьба свела нас вместе, я осиротевший, да и ты…

Так и стала Любава помощницей старому шведу. То-то радость старику. И работяща, и смышлена, не прошло и полгода, как болтала вовсю по-свейски. Думал старик, думал, да решился. Взял, как-то под вечер девку, да побрел, на плечо хрупкое опираясь, к пастору Веттерману, что тут же неподалеку проживал. Любава и не догадывалась зачем пошли. Старик частенько к пастору захаживал. Пиво пили, о делах судачили, что в государствах европейских творились. Пастор немцем был, долго служил в Швеции, в Кальмаре, потому свободно говорил и по-шведски. Годами гораздо моложе Свена, но умен. Рассказывал, что книгу пишет о Московии, о связях ее с государствами разными, о государях, политике, о народах многих, что живут здесь, о тех, кто приезжает, о том, что Европа о московитах думает. Любаша слушала, понимала многое, только все без интереса особого, что ей до стран далеких! Сердце о другом болело, да томилось. Что там с княгинюшкой любимой… На торге давно уже бирючи прокричали, что женился великий князь московский. Охнула тогда Любава, аж в глазах потемнело…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

- Сживут ведь со света Соломонушку, ироды бессердечные.

Вышли они тогда со Свеном за ворота двора Немецкого, на торг прогулялись. Приодел ее купец в платье иноземное, никто, чтоб не догадался. Вместо платка привычного – чепчик темный. Чужестранка, и всё тут. Посреди толпы стояла Любава, куполам новгородским кланялась, молилась о спасении души княгини опальной. Народу вокруг много, никто и внимания не обратил, чего вдруг девку нерусскую поклоны бить угораздило.

А тут пришли к пастору, стал с ним хозяин разговаривать, как вдруг поняла все Любава – жениться хочет, да обвенчать их. Пастор закивал, ушел куда-то.

Хотела было возмутиться, но старик палец прижал к губам бесцветным:

- Молчи! Так будет лучше Любава. Для всех, а главное, для тебя. Чую конец мне скоро. На кого все оставлю. Родня моя далеко, да и увидишь их – сама все поймешь. Чужой я им. Все что имею, хочу тебе оставить. Ты и имя мое в доброй памяти сохранишь, а после… встретишь того человека, что тебя достоин будет, не то что я старик… Ныне веру лютеранскую примешь… - Любава замотала отчаянно головой, но старик был неумолим, - вера у нас едина, во Христа все веруем, крестимся едино, а что молитвы на латыни, так то не вечно. Пастор давно говорил мне, что грядут перемены, некий священник с Германии, с Вюртембурга, перевел уже все книги священные с латыни на шведский, да и в самом Стокгольме говорят многие на том же стоят… не упрямствуй дочка, делай, что тебе говорят. Лишь добра тебе желаю. Фамилию мою возьмешь. В делах моих ты не хуже меня самого управляться научишься. Одну просьбу имею, как помру, отвези на родину в Мору. Хочу в родной земле успокоиться.

- Да не хочу я! – уперлась Любава. – Как это женой?

- Не могу по-другому, пойми, дочка! – Продолжал упрашивать Свен. – Ежели удочерю тебя, не поверить могут, ни бумагам, ни пастору. Сама говорила от смерти едва спаслась… А как они одумаются? А так ты будешь ныне уже подданной другого короля, нашего шведского. Не достанут они тебя! Долго я думал… один выход – женой тебя сделать!

- Нет! – головой мотала.

- Вот упрямая! – Усмехнулся старик. – В точь, как Улла моя… хоть и малышкой совсем ее помню, но как топнет ножкой, губки надует, нахмуриться, как ты сейчас…

- Я ж тверская… - Рассмеялась Любава. – Про нас все говорят – упрямей нет!

- Соглашайся, дочка! Очень тебя прошу!

Молчала Любава, думала, поджав губы… Молчал и Свен. Потом девушка решилась:

- Об одном хочу тебя попросить…

- Проси, милая, все исполню… ты ж дочь моя… - развел руками купец.

- Дозволь мне как-нибудь в Суздаль съездить!

- Княгиню свою навестить? – Старик нахмурился.

- Да! – огоньки надежды в глазах вспыхнули.

- Опасно это! – покачал головой.

- На Руси жить опасно! – усмехнулась невесело.

Свен на стол ладонью плотно оперся, в глаза ей посмотрел:

- Давай так решим, сейчас свадьбу справим для виду, чтоб все и на дворе Немецком знали и в Новгороде, после Стокгольм навестим, покажу где я живу, как… К осени вернемся, и я помогу тебе. Слово! – впечатал таки ладонь в стол.

- Согласна!

Так и свершилось… Пастор Веттерман сперва в веру другую обратил, Уллой нарекли ее, как и просил Нильсон, после и обвенчал их по-быстрому.

Свадьбу справили скромную, в основном купцы-соседи были. Никто и не удивился скоропалительной женитьбе пожилого Свена Нильсона. В купеческой среде всякое бывало. Браки заключались не по любви, а по расчету. Разница в возрасте была делом привычным. Да не только в купеческой гильдии, во всех цехах так было. Молодые подмастерья охотно женились на немолодых вдовах, чтобы унаследовать мастерскую, место в цеху или в гильдии. Старики, потеряв жену, также не мешкали вновь связать себя узами брака для продолжения рода. Не найдя себе ровни, запросто брали в жены кого-то из молоденьких служанок.