Черный буран - Михаил Щукин

Балабанов кинул быстрый взгляд. Дом делился простенком на две половины, в передней все находилось в относительном порядке, только половики были сбуровлены и откинуты к стене, а вот в дальней половине, словно черт прошел в пляске, — все вверх дном перевернуто. Даже большой круглый стол был опрокинут и лежал теперь, уставив вверх три гнутые ножки, четвертая была отломлена. А дальше, за перевернутым столом, валялся с раскроенным черепом вездесущий и неунывающий Мендель, уже без пальто, в одной лишь жилетке, из многочисленных карманов которой торчали никому не нужные теперь мятые бумажки. Ногами к Менделю, согнувшись в калач, лежал его компаньон, кооператор в собачьей дохе (правда, дохи теперь на нем уже не было). Широкой растопыренной ладонью он упирался в кровяную лужу, успевшую подмерзнуть, словно силился подняться. Вместо лица у него — красное месиво, а рядом покоился топор с кровяными разводами на лезвии и приклеившимися русыми и черными волосами.

— Уходим, — Балабанов попятился к порогу.

— Подожди, не могли же все подчистую выгрести, — остановил Гусельников, — что-нибудь да оставили…

Но неизвестные, угробившие и ограбившие Менделя и его компаньона, выгребли все подчистую, Гусельникову только и достался льдистый ноздреватый круг замороженного молока. Он замотал его в подвернувшуюся под руку тряпку и сунул под мышку. Не оглядываясь, скорым и неслышным шагом скользнул к порогу. Балабанов последовал за ним.

На улице, когда уже отошли далеко от дома, Гусельников вдруг грязно выматерился и сказал, словно сплюнул:

— Вот она, жизнь совдеповская, вор у вора рубашку крадет, да еще и топориком по голове, чтобы догонять не побежали. А дальше-то что будет, Балабанов?

Тот не ответил. И только когда оказались уже на Змеиногорской улице, возле дома, в котором их ждал Каретников, негромко произнес:

— И при старой власти всякое было, уж поверь мне. Я вот думаю: человек от власти не меняется, каким был, таким и остался.

— Нет, дорогой мой, ошибаешься! Раньше зверь, который в каждом человеке имеется, он на цепи внутри сидел, а вот теперь его выпустили — свобода! Вот в чем разница.

Каретников, когда они предстали перед ним, хмуро их выслушал, покачивая коротко остриженной головой, и вдруг тихо, шепотом, спросил, будто не слышал их рассказа, совсем о другом:

— Балабанов, как ты думаешь, на Антонину Сергеевну можно вполне положиться?

Балабанов замешкался с ответом и сказал совсем неуверенно:

— Я же мельком ее всегда видел, да и когда… А где она в эти годы была и чего делала, я и понятия не имею… Трудно сказать… Не знаю.

— Вот и я не знаю. Ладно, разогревайте молоко, будем нашу больную поить. Где она была и чего делала, — Каретников, продолжая неподвижно сидеть за столом, еще раз повторил: — Где была и чего делала…

Глава четвертая

Я ту знаю страну

Я ту знаю страну, где уж солнце без силы,Где уж савана ждет, холодея, земля,И где в голых лесах воет ветер унылый, —То родимый мой край, то отчизна моя.Сумрак, бедность, тоска, непогода и слякоть,Вид угрюмый людей, вид печальный земли…О, как больно душе, как мне хочется плакать!Перестаньте рыдать надо мной, журавли!

(Из старинного романса) 1

По чистому, еще нетронутому снегу, выпавшему под утро в тихой темноте, толпами шли солдаты. Шли они без всякого строя, иные без оружия, каждый сам по себе; одна толпа накатывала за другой; словно серые волны, они захлестывали снег, стирали его с лица земли и оставляли после себя грязное месиво. Поезд на полном ходу обогнал этот серый поток, вдогонку ему погрозили кулаками и вразнобой хлопнули несколько запоздалых выстрелов. Тенькнуло и с хрустом осыпалось стекло в окне вагонного коридора.

— Антонина Сергеевна, на всякий случай, пересядьте сюда, от окна подальше, — Григоров поднялся с нижней полки и опустил штору. В купе стало сумрачно, будто наступил вечер.

Тоня послушно пересела на то место, которое ей указал Григоров, и поправила на голове косынку с нашитым красным крестом, полинявшим от частых стирок. За последние дни ей пришлось столько всякого пережить, что она могла лишь подчиняться, не совсем понимая, что вокруг происходит.

Григоров, выполняя обещание, данное Василию в госпитале, сумел разыскать врачебно-питательный отряд в самый нужный, как оказалось, момент: раненых и больных эвакуировали, а сам отряд бросили на произвол судьбы. Начальства никакого нет, кругом пьяные солдаты, а немцы, по слухам, едва ли не маршем двигаются вперед, потому что фронт рухнул окончательно. Григоров, не тратя времени на лишние разъяснения и разговоры, буквально выдернул Тоню с ее тощим баульчиком из сумятицы прифронтового городка, доставил на станцию, и там они удачно сели на поезд, идущий в Петроград.

— Вы, Антонина Сергеевна, подремали бы, — Григоров сочувственно посмотрел на нее и покачал головой. — Вид у вас усталый, осунулись, бледная. Подремите…

Тоня прилегла, закрыла глаза, стараясь уснуть, но сна не было. Внутреннее напряжение не отпускало, и в памяти снова возникали злые солдатские лица, заново слышалась их ругань, шальные выстрелы. Она приподнялась и спросила:

— Господин полковник, а что будет дальше?

Григоров удивленно оторвался от тоненькой книжечки, которую держал в руках, мягко укорил:

— Спали бы вы, Антонина Сергеевна. Что будет дальше — неизвестно, а выспаться про запас никогда не мешает.

— Не могу я, — призналась Тоня, — в глазах все еще мелькает… Разве можно было представить, что такое случится! А что дальше?

Тоня поднялась и села напротив Григорова, глядя ему прямо в глаза, повторила:

— Что дальше?

Григоров криво усмехнулся и шлепнул на столик тоненькую книжечку в измятой бумажной обложке.

— Не хочу вас пугать, милая Антонина Сергеевна, но дальше будет еще хуже. Мне в госпитале случайно попалась эта книжица господина Блока, с тех пор я ее читаю, перечитываю и всякий раз признаю: прав господин Блок, прав. Предчувствие его не обманывает. Особенно в этом стихотворении, «Гамаюн» называется… Оно так на душу мне легло, что я даже его запомнил.

Григоров взял книжечку со столика, повертел ее в руках и, не раскрывая, медленно, с долгими паузами после каждого слова, прочитал:

Вещает иго злых татар,Вещает казней ряд кровавыхИ глад, и морок, и пожар.Злодеев силу, гибель правых…

— Никогда бы не подумала, что вы стихи читаете.

— Читаю, Антонина Сергеевна, читаю. И убеждаюсь, что правды в них значительно больше, чем во всех политических заявлениях и в нынешних газетах. Настоящие поэты смотрят в вечность, а перед вечностью лгать и суетиться не дозволяется.

Паровоз в это время дал резкий гудок, Тоня вздрогнула и зябко поежилась: в купе было довольно прохладно. Григоров молча снял с вешалки свою шинель, набросил ее на плечи Тоне и снова раскрыл книжечку.

Повисло молчание, которое Тоня не решилась нарушить, хотя ей о многом хотелось еще поговорить с Григоровым. Самое главное — подробней расспросить о Василии. Григоров, когда разыскал ее, был до невозможности краток:

— Конева ранили, платочек ваш с адресом потерялся, сам адрес он не запомнил. Да и трудно после такой контузии что-либо разумное помнить. Я ему пообещал вас разыскать, Антонина Сергеевна, вот и разыскал. Но теперь получается так, что еще доставить к нему должен. Доставлю. А там сами разберетесь.

Тоне хотелось узнать подробности, но Григоров отрешенно молчал, и она не насмеливалась надоедать ему. Только и решилась, плотнее натягивая на свои плечи шинель, сказать:

— Вы бы сняли погоны, я уже видела, что в офицеров стреляют.

Григоров снова, как и недавно, криво усмехнулся, ломая тоненькую щетку усов, и отозвался грустным голосом:

— Погоны оторвать — дело нехитрое. А как с этим предметом поступить? — постучал себя указательным пальцем по голове. — Он, к сожалению, еще размышляет и помнит о присяге, которую дают один раз в жизни. Да спите вы, Антонина Сергеевна, спите, а то я рассержусь.

Она снова прилегла, укрывшись шинелью, пригрелась под ней и уснула.

В Петроград поезд пришел глубокой ночью. На вокзале Григоров долго рядился с извозчиком, который заламывал неимоверную цену и оправдывался:

— Этакий кавардак сотворили, а я чего? Я ничего, только порты мокрые, когда ночью едешь, а вокруг стреляют. Не из жадности прошу, а чтобы страх не трепал. За хорошие деньги везешь — меньше боишься.

— Попался бы ты годик назад мне в руки, да в другом месте… Я бы из тебя такого храбреца сотворил… Черт с тобой, поехали! — Григоров усадил Тоню в коляску, легко запрыгнул следом, и навстречу потекли темные петроградские улицы, освещенные в иных местах большими кострами, возле которых грелись вооруженные люди.