Тополята - Владислав Крапивин

Ну, Кабул, так Кабул. По крайней мере, больше никто не лезет… Хотя пацану с таким прозвищем надо было бы выглядеть смуглым и носатым (вроде Юрия Юрьича), а он был бледный, с длинными, почти белыми волосами вразлет. Его даже стричься не заставляли, воспитательница Анна Даниловна говорила: «Ах, не надо портить такую прелесть…»

Эта же Анна Даниловна записала Кабула в интернатский хор мальчиков – услышала, что у Владика Иванова звонкий и чистый голос («и слух у ребенка очень даже неплохой…»). Кабулу заниматься в хоре нравилось. В этом был какой-то жизненный смысл. Какое-то «звучание». Поешь, например, «Море, ты слышишь, море, твоим матросом хочу я стать», и в глазах даже щекотно от слезинок и кажется, что в жизни когда-нибудь (конечно, не скоро еще) случится что-то хорошее.

Хорошее случилось, когда Кабулу исполнилось десять лет.

Мама

Тенька узнавал про жизнь Кабула не сразу. При первой встрече Кабул рассказал только главные моменты, а уж потом – иногда Теньке один на один, а порой при Витале, при Шурике и Егорке – добавлял разные события и случаи. Но потом все это Теньке запомнилось как один длинный и связный рассказ.

Говорил Кабул не очень охотно, однако и не отмалчивался. Понимал, что не надо таиться от людей, которые хотят ему помочь. А бывало, что улыбался открыто, хорошо так, словно зажигался у него в душе фонарик. Или наоборот – вдруг застревал в его горле комок и наворачивались капли среди ресниц. Тогда остальные понимающе опускали глаза.

…Однажды Кабула посадили в «ящик». Так называлась каморка, в которую отправляли провинившихся. Убогая, с обитыми фанерой стенами. Не совсем карцер, без решеток и холода, но тесная и – главное – нестерпимо скучная. Не было в ней ничего, кроме широкой дощатой лавки. Сильно провинившихся узников здесь раздевали догола – чтобы сильнее ощутили свое ничтожество, – но Кабулу оставили одежду, потому что вина его была не так уж велика (по сравнению с провинностями других). На него во время репетиции хора наорала Анна Даниловна (в скверном настроении была – видать, дома полаялась с мужем). А Кабул сказал, что больше не будет петь. Аннушка заорала снова, отвела его к старшему воспитателю Юрию Юрьевичу и велела «принять меры». Тот был настроен добродушно и велел:

– Иди в столовую убирать посуду и вытирать столы, Кобзон несчастный…

Но Кабул был обижен крепко и ответил, что пусть Аннушка сама вытирает столы, раз такая горластая, а он не обязан. После чего был схвачен за шиворот и отведен в эту вот внутренность фанерного кубика. С обещанием, что будет сидеть здесь без еды «до полной потери голоса».

Он посидел, позевал, прошелся глазами по надписям, которые щедро украшали голую фанеру. Арестанты, как правило, оставляли здесь свои имена и даты отсидки. Владик отыскал свою прежнюю роспись: «Кабул 20 января 2008 года. Да здравствуют крылья свободы!» Это написал он, когда посадили первый раз (не надолго, на три часа, за то, что после отбоя читал с фонариком под одеялом книжку «Приключения Карика и Вали»). Сейчас Кабул достал из щели за фанериной карандашный огрызок и нацарапал на свободном месте: «Кабул, 15 мая 2008 г.». А чуть в сторонке: «Аннушка дура». После этого он ощутил в душе облегчение. Сел на «нары», отодрал от щиколотки засохшую болячку, отвалился к стенке и стал вспоминать планету «Земляника», на которой водятся красные кони. Планета придумалась у него – еще давно – сама собой, и кони на ней были добрые: длинногривые и губастые…

Через час лязгнула снаружи щеколда, и появилась практикантка Вера. Хорошая, кудрявая и веселая. Таких вот молоденьких студенток иногда посылали в детдом из педучилища на практику. Ребята к ним буквально прикипали, но практика заканчивалась быстро, и девушки исчезали. У многих от этого была большая грусть (а иногда и слезы).

– Привет, жертва режима! За что тебя сюда?

– За Аннушку. Петь заставляла, а я не стал.

– А почему?

– Потому что вопит слишком громко… Если бы только на меня, а то и на Вовку Винтика, а он еще маленький, сразу в слезы… Я и говорю: «Пойте тогда сами про наше солнечное детство…» А она меня к Юрьичу…

– Трудная у тебя жизнь, Владик… – Она никогда не говорила ему «Кабул».

– Обыкновенная, – сказал он. – У всех такая…

– Ну… да. У всех, кто в детдомах…

Вера принесла с собой берестяной баульчик. Теперь открыла его и достала маленький термос, кружку и салфеточный сверток. Кружку поставила на скамью, налила из термоса горячий какао. В свертке оказалась большущая ватрушка с творогом.

– Подкрепись, узник, ужин тебе, видимо, не светит…

Кабул вцепился в теплую ватрушку зубами, глотнул какао. Да, бывают в жизни радостные моменты. Между двумя глотками он сказал сквозь жеванье:

– Вера, спасибо… А тебе не попадет, что ты сюда, ко мне…

– А я не боюсь. На меня много не поорешь. – И стала вдруг не улыбчивой, а серьезной, со сведенными кучерявыми бровями.

Кабул доглотал из кружки, собрал на ладонь крошки и бросил в рот. Подышал, помолчал. Снова дотянулся до щиколотки, пальцем промокнул росинку крови на месте оторванной болячки.

Вера пригляделась.

– Подожди-ка… Что у вас тут за привычка расчесывать царапины…

Она достала из баульчика косметичку, а из нее кружевной платочек и пузырек с духами. Пропитала ими тонкую ткань. Прижала ее к алой точке на ноге Владика.

– Щиплет?

– Не-а…

– Это плохо. Должно щипать, чтобы убилась вся зараза…

– Ой, щиплет… маленько…

– Вот и хорошо… Владик, а можно задать тебе один вопрос?

– Хоть сто! – благодарно сказал он и незаметно придвинулся к Вере. От нее пахло духами и чем-то еще непонятно-хорошим. Возможно, густыми кудряшками прически.

– Слушай, Владик, а ты всегда жил в детдомах? Без родителей? – полушепотом спросила Вера.

– Всегда… – Кабул уперся подбородком в обтянутое хэбэшной штаниной колено.

– И… совсем не помнишь маму и папу?

– Я даже не знаю, кто они. Мне говорили, что в дом малютки меня принесли почти что новорожденного… Вроде бы родители погибли под обстрелом, но как их звали, узнать не удалось…

Вера взяла его за плечо.

– Я тоже росла совсем без мамы. Она умерла при моем рождении…

– Ты детдомовская?!

– Нет, я жила с отцом…

– Это все же не интернат, – умудренно заметил Кабул. Среди ребят – и в малышовом детдоме, и здесь, в интернате – часто велись разговоры: кто совсем сирота, а кто не совсем, и если «не совсем», то у кого, где и какие есть родители. Те, у кого они есть, были счастливцами. Например, если даже мать спилась, а отец в тюрьме, все равно оставалась хоть капельная надежда: вдруг в будущем все наладится? Вдруг они однажды появятся и скажут: «Пойдем домой…» Ходили даже слухи, что где-то когда-то такое случалось…

– Да, конечно, – согласилась Вера. – Папа хороший. Это замечательно, что он есть… Но самое замечательное, что однажды он сказал мне простую и… такую очень прочную вещь…

– Какую? – шепнул Кабул и почему-то встревожился.

– Вот такую. Он сказал: «Верочка, несмотря ни на что, у тебя все равно есть мама…»

– Как это? – выдохнул Кабул.

– Я тоже ахнула: «Как это?» И даже перепугалась: может, решил жениться? И тогда – мачеха? А он объяснил… Хочешь, я это объясню тебе?

Владик понял, что сейчас откроется небывалая тайна.

– Да… да, я хочу…

– Тогда по порядку… Человеческая жизнь главным образом состоит из прошлого. То, что ожидается в будущем – его еще нет. Не было. А то, что сейчас, – оно очень моментальное сейчас. А самое большое в жизни – то, что уже было. Ну, недаром же, когда человек думает о жизни, он обязательно вспоминает, какая она была… А раз была, значит, есть… Понимаешь меня?

– М-м… – осторожно сказал Кабул.

– Ну, посмотри. Вот вчера вам читали «Руслана и Людмилу» поэта Пушкина. Эта книга есть сейчас. Но если бы раньше не было Пушкина, никогда не было бы книги. Значит, он тоже есть – всегда… Если бы не было мам, не было бы меня и тебя… А раз мы есть на свете, они тоже есть. Их можно вспоминать и можно… представлять живыми, будто они рядом…

Теперь Кабул понимал. Он сказал с трудом:

– Тебе… хорошо. У тебя, наверно, фотки сохранились. И ты знаешь, как ее звали… зовут… А у меня что?

– А у тебя… а тебе известно, что она все равно была, значит, есть. Ну, пусть не знаешь имени и не видел лица. Но ты можешь представить. Пускай даже не очень ясно, а будто в сумерках, полутень. Словно она подходит сзади и гладит по голове: «Владик, это я…»

Короткий, как удар, плач едва не рванулся из него. И тогда было бы не остановить. Но Кабул в последний миг сдержался. Закусил губу и совсем крепко прижался к Вере.

Распахнулась дверь, и возникла воспитательница. Наталья Зиновьевна.

– Иванов!.. Ой, Вера… Вера Олеговна, а вы здесь… зачем? Вы… как-то странно обнимаетесь и…

– Не странно, а по-приятельски. Провожу доверительную воспитательную беседу. Чтобы мальчик не спорил со старшими…