Против шерсти - Стефан Серван

погладил меня по щеке.

– Потом… я ушла. Подальше от той комнаты, подальше от того дома, подальше от того района. Я шла через поля в полной темноте. Наверное, не один час. У меня не переставая звонил мобильник. Сара, мама, папа. Я шла. Я засыпала. Меня рвало. Я чувствовала себя грязной. Очень грязной. Перед рассветом я наконец ответила на звонок. Это была мама. Она была вне себя. Она хотела знать, где я. Я сказала ей, что сама не знаю. Впереди я видела огни бумажной фабрики. Рядом проходила дорога. Дорога, которая спускалась в долину. И маленький мостик. Больше ничего. Мама ответила: «Я сейчас приеду». Чтобы как-то скрасить ожидание, я уткнулась в телефон. Тогда-то я и увидела фотографию, которую выложили во время вечеринки. Фотографию, сделанную на мой телефон. Украденную фотографию. Мы с Фредом лежим на кровати. По мне было видно, что я не в себе. Я смеялась с глупым видом. А Фред улыбался во все тридцать два зуба, поглаживая мне живот. И все мои подружки оставили в комментариях под этой фотографией сердечки и смайлики с розовыми щечками. От этого зрелища меня снова затошнило. Теперь, что бы я ни говорила, все будут думать, что я провела прекрасный вечер в объятиях Фреда. Одним быстрым ударом я разбила телефон о камень. Я ударяла снова и снова, пока от мобильника не остались одни крошки. Мама приехала полчаса спустя. Было еще темно. Я насквозь замерзла. У меня были жалкий вид, бледное лицо, рваная одежда. Мама сказал мне садиться в машину. Мне хотелось, чтобы она меня утешила так, словно мне шесть лет и я болею. Чтобы она ничего у меня не спрашивала. Чтобы она хоть как-то проявила нежность. Но нет, мама была рассержена. Мы начали ссориться прямо в машине. Атмосфера накалялась. Она крикнула, что я испорченный, слишком избалованный ребенок. Что, если я продолжу так себя вести, никто никогда меня не полюбит. Я ответила ей, что ненавижу ее. Что больше не хочу ее видеть. Тяжелые, как камни, слова. И в этот момент кто-то выскочил на свет фар. Какой-то зверь. Не знаю, был ли это кабан, собака или кошка. Мама слишком резко повернула руль. Машина влетела в дерево. И я очнулась в этой больнице.

* * *

Я замолчала. Закрыла глаза. Я впервые рассказала о том, что со мной произошло. Рассказала на одном дыхании. Так же стремительно, как люди прыгают с обрыва. Том молчал, и я прижалась к нему; мне было так хорошо теперь, когда я выговорилась.

Мы очень нежно поцеловались. И еще раз.

То, что казалось невозможным, случилось само собой. Как будто эти жесты, ласки, поцелуи, вздохи всегда были частью моего тела.

Я расстегнула черную накидку. Она упала на пол, словно тень. Я одну за другой снимала с себя вещи. Я стянула с Тома белую пижамную кофту.

Я легла на него очень осторожно, чтобы ему не было больно.

И мы занялись любовью.

Там, в больничной палате, я впервые в жизни занималась любовью.

* * *

Мне было непросто открыть Тому эту тайну. Мне и сейчас нелегко об этом говорить. Мне до сих пор больно. Думаю, такие шрамы не затягиваются.

Поэтому я так старательно оттягивала момент, когда расскажу об этом.

И все, что я совершила потом, я сделала потому, что пережила все это. Потому что я была истерзана. Потому что я собрала себя по крупицам. И решила быть собой. Просто быть собой.

Но в нашем мире быть собой – это уже много.

Быть собой – это акт неповиновения.

Вероятно, главный из возможных.

* * *

Тогда я как раз начала много времени проводить с Фатией, Рыжей и другими девушками, жившими за стадионом. Как только заканчивались уроки, я летела в больницу проведать Тома. Нельзя сказать, что его состояние заметно улучшалось. Врачи подозревали у него какую-то инфекцию, поэтому решили подольше подержать его в больнице.

Когда я первый раз вернулась к стадиону после драки в парке, я принесла с собой пачку бумаги, которую стащила из школы, и немного еды.

Фатия улыбнулась, и на этот раз в ее улыбке не было и тени иронии. Это было совершенно искренне.

– Я рада, что ты пришла, Лу. Пойдем, я тебе все покажу.

Она провела меня по всему лагерю.

Под главным тентом, сделанным из двух кусков брезента, была обустроена общая комната. Фанерный стол, стоявший в центре, был заставлен горелками, железными мисками, кастрюлями, консервными банками и пачками риса. В одном из углов навеса две девушки играли в шахматы. Из радио доносилась какая-то рэп-композиция. Отчасти было даже душевно.

– Вот так мы и живем! Это общее пространство. И у каждой девушки есть своя палатка.

– Сколько вас здесь?

– Чуть больше десяти.

Фатия объяснила, что девушки живут в лагере, потому что от них отвернулись их семьи. Они в конце концов ушли из дома, потому что не могли больше терпеть осуждающих взглядов родителей. Мне с папой и Сати очень повезло.

– Но ни одна из девушек не жалеет о том, что ушла, – сказала мне Фатия. – Как я тебе уже говорила, между ними и нами все кончено.

Когда я спросила, кто такие «они», Фатия рассмеялась:

– Люди!

Я сказала ей, что она преувеличивает. Что, несмотря на все, мы остаемся людьми и что не все вокруг против нас.

– Ты права, – ответила Фатия. – Они не против нас. Но и не на нашей стороне.

– Ты ошибаешься. Возьми хотя бы моего папу, Сати. И Тома.

Фатия пожала плечами:

– Неужели ты думаешь, что Том захочет создать с тобой семью?

– Разве речь об этом, Фатия?! Я вообще о другом! Ты прекрасно знаешь, что…

– Ага. Ты сама все увидишь.

Я не стала спорить.

Фатия вместе с девушками смогла создать что-то по-настоящему стоящее. Что-то наподобие общины. Кошки называли друг друга сестрами, и я постепенно стала хорошо себя чувствовать в этой новой семье.

Поэтому я возвращалась туда снова и снова. Не говоря уже о том, что дома все шло не так уж гладко.

Бумажная фабрика окончательно закрылась, станки отправили за границу, а папа, как и все остальные, сидел без работы.

В один из дней перед фабрикой устроили мероприятие, на которое все бывшие работники пришли в черном. Что-то вроде похорон. Папа чуть не плакал, когда рассказывал мне об этом. Этот завод много значил для жителей нашего города. Можно сказать, он был легкими нашего города. Да, странными легкими – достаточно было увидеть желтый дым, который постоянно поднимался из труб, почувствовать запах, осознать, насколько фабрика загрязняет все вокруг, – и все-таки это были легкие города. На бумажной фабрике работало не одно поколение семей. И ее закрытие значило, что работу надо искать где-то в другом месте. Думаю, это событие сильно повлияло на то, что произошло