Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

Зеленый свет

Май 1994

Эйстейн звонит мне на работу и рассказывает, что с ним связался агент по недвижимости: нашелся покупатель на квартиру на Фогтсгате.

— Ту самую, с ванной и просторной кухней, там еще довольно шумно от машин, — говорит он. — Покупатель предлагает шестьсот десять.

— Ой, — только и говорю я.

— Отправить им наше предложение на шестьсот двадцать? — спрашивает он.

— Тебе решать, — отвечаю я.

Поначалу мне кажется, что я наблюдаю себя со стороны и не чувствую радости, но потом приходит ощущение, что я просто в самом эпицентре этой радости и не могу осознанно принимать решения. Передо мной светится экран компьютера. Я пишу статью о страховании жизни, мне нужно убедить читателей в том, что страхование жизни — правильный и необходимый шаг.

В четверг мы посмотрели две квартиры, с нами был Ульрик, и агент по недвижимости в одной из квартир решил, что Ульрик — мой сын, и строго посмотрел на меня, когда ребенок уселся на диван и рыгнул. И я представила себе, что мы уже здесь живем и что он валяется на диване, а я с большим животом жарю рыбные палочки, стоя у плиты, и ничего в этой воображаемой сценке не было неприятного. Одна спальня оказалась просторной и светлой со встроенным шкафом для одежды, две другие были поменьше. Еще большой задний двор со скамейками и детской площадкой.

Как только я кладу трубку, снова раздается звонок. Это Руар. Он так и заявляет: «Это Руар». Где-то внизу на улице невозможно долго и пронзительно сигналит автомобиль, я пытаюсь расслышать слова Руара. Он объясняет, что звонит из телефонной будки — тут, недалеко. Сначала он что-то говорит о том, что я «удивительная и непостижимая женщина».

— Ничего не слышно! — кричу я в трубку.

— Я тут обдумывал всю свою жизнь — год за годом, — продолжает Руар.

Я не слышу, что он произносит дальше.

Я обвожу взглядом коллег, сидящих за своими компьютерами, на их столах разложены рисунки, стоят кофейные чашки, степлеры и маленькие баночки со скрепками и резинками. Хейди и Ким, Габриэлла и Мартин. Внезапно в голове возникает вопрос — это что, те люди, которым до меня есть дело? Они смогут порадоваться за меня, поддержать или посочувствовать, когда все у меня полетит в тартарары?

— Я тут недалеко, ты должна выйти, раз я не могу зайти, — говорит Руар, и от его угрожающего тона по всему телу бегут мурашки, а поток тепла устремляется к низу живота.

— Спущусь через пять минут, — отвечаю я.

Я не вспоминала о нем почти три года. Я смотрю на строчки на экране компьютера, вижу части двух предложений: «вместе создать что-то важное» и «жизнь дает, жизнь забирает», и до меня доходит, что я не помню, о чем текст. Только не это, думаю я. Нет. Я представляю, как достаю из коробки один за другим винные бокалы и ставлю их в шкаф. Перед моими глазами разрозненные картинки — сестра Эйстейна, маникюрные ножницы, игрушечный трактор и книга о космонавтах, и другая — о динозаврах, и еще одна — о собаках. У Ульрика между пальцами и под ногтями на ногах всегда грязь. Понятие любви заключает в себе так много всего, что чувство свободного полета, невесомости постепенно уходит. Часто ли я ощущаю себя счастливой? Я не могу вспомнить, когда в последний раз мне хотелось близости с Эйстейном. Помню, после того, как мы вернулись от Вегарда и Элизабет, я стояла на коленях у кровати со стороны Эйстейна и пыталась его разбудить. Я тогда выпила немного лишнего и вела себя раскованно и напористо. А он здорово набрался, уснул и не подавал признаков жизни, и это последний эпизод из нашей интимной жизни, который я помню.

«Объединить силы для чего-то большего» — написано на листочке бумаги, лежащем рядом с клавиатурой компьютера, и еще несколько ключевых слов через тире: заинтересованность — сопричастность — развитие — безопасность, и еще — кричащими заглавными буквами: ЛЮБОВ. Без мягкого знака, я даже пишу это слово с ошибкой.

— Это копия, — Габриэлла вальяжным движением протягивает мне лист бумаги, и на ее левом запястье позвякивают блестящие браслеты. Меня раздражает ее блузка из почти прозрачного материала с плотным рисунком из маленьких матрешек, которые можно разглядеть только вблизи, а если подойти совсем близко, то можно увидеть и бюстгальтер, просвечивающий сквозь блузку. Ким любит подшучивать над беспорядком на моем столе: бумаги, скрепки, пустые сигаретные пачки. Какую еще копию сняла Габриэлла и какое это имеет ко мне отношение?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Снова звонит телефон, и я поднимаю трубку. Это Эйстейн.

— Второй претендент на квартиру поднял цену до шестисот тридцати, — говорит он, — цена установлена до трех часов. Будем поднимать до шестисот тридцати пяти? Или сделаем вид, что у нас куча денег, и скажем — шестьсот пятьдесят?

— А вторая квартира разве не лучше была? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает Эйстейн, — это та самая, про которую мы решили, что она самая хорошая.

— Но и самая дорогая, — вздыхаю я.

— Ну, это мы еще потянем, — возражает Эйстейн. — Вегард говорит, сейчас самое время покупать, цены только растут. Я думаю, мы дойдем до шестисот пятидесяти и посмотрим, что будет. Это предел.

Я отвечаю, что пусть так, и оставляю решение за ним.

— Мне пора на урок, — говорит Эйстейн.

В зеркале уборной я вижу лицо молодой любовницы, которая не так уж и молода. Руар говорил что-то насчет моей яркости, но сейчас я не уверена, что он имел в виду — то ли что в моей внешности были яркие краски, то ли что я добавила красок в его жизнь. Какая удача, что я сегодня надела этот свитер и что всего лишь неделю назад побывала у парикмахера.

Спускаясь по лестнице, я вижу перед собой лицо Эйстейна. Оно словно проступает на каждом этаже на фоне белых стен. И расплывается в улыбке. Ульрик. Сопли, отпечатки жирных пальцев повсюду, трусики с пятнами. Мало-помалу появляется ощущение, что иногда между нами с Ульриком возникает привязанность и взаимное расположение, и тогда я чувствую огромную нежность, почти счастье. Это уже слишком. Тогда я останавливаю себя.

Невысокая фигура в рубашке и сером пиджаке — Руар стоит у мусорного бака, лицо его сияет. Он просто берет меня под локоть, а меня уже окатывает жаром. Когда Руар спрашивает, не хочу ли я поехать с ним в Копенгаген, ни один крошечный мускул не вздрагивает в моем лице в знак возражения. Ответ только один — да. Без эмоций, ровный и спокойный. Городской шум вокруг меня затих, движение замедлилось, я чувствую себя абсолютно свободной. Дама в возрасте ведет на поводке пуделя, он останавливается и обнюхивает ботинки Руара. Две женщины идут с колясками, из такси выходит элегантно одетый мужчина. Никакого напряжения — да, я поеду с тобой.

— Я хочу прожить с тобой жизнь, — произносит он едва слышно, жалобно, как ребенок, который хочет, чтобы его желание исполнили незамедлительно. Эта фраза звучит как абсолютная истина, которая необязательно останется истиной через год или даже через день. Но никогда прежде он не говорил об этом так определенно и прямо, как теперь.

— Обещай, что не будешь смеяться, — говорит он. — Я перечитал Вирджинию Вульф. Совершенно невероятная красота языка породила цепочку размышлений, я тебе позже объясню. Я осознал, что не могу жить без тебя. Или что я не хочу упустить возможность, если она есть. Не смейся.

Но у Элизы вчера родился сын, и я обещала завтра навестить ее в роддоме. И еще я должна закончить текст о страховании жизни и еще один о соленых крекерах, оба нужно сдать завтра утром. И что, если мы выиграем торги и квартира будет нашей?

— Едем прямо сейчас, — прерывает мои мысли Руар. — Все, что тебе понадобится, — купим.

Руар обещает сказочную щедрость или решение практических вопросов. Я уже вижу, как стою перед полкой в магазине и выбираю упаковку с трусиками — по паре на каждый день, но на сколько дней? Зубная щетка, дезодорант. Независимость от всего — от домашних обязанностей, отношений, стабильности, от желаний и мечты о детях. У меня нет обязательств. Я вспоминаю, что Эйстейн хотел, чтобы я подрезала Ульрику ногти, подтирала ему попу, ухаживала за ним, как за лошадьми — я это делала в конюшне у Като, когда была подростком: чистила копыта, расчесывала хвосты. «Это нужно и тебе», — убеждал меня Эйстейн. Като в свое время любил говорить, что лошади успокаиваются, когда молодые девушки заботятся о них, возятся с ними. «Я и сам успокаиваюсь, когда смотрю на вас», — признался он, глядя на меня затуманенными глазами.