Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить… - Борис Михайлович Носик

шаль…

Так писал ее друг и, конечно, поклонник Осип Мандельштам. Анна становится символом и мифом петербургской богемы, как Модильяни – мифом и символом богемы монпарнасской, равно как и олицетворением самой Поэзии.

В начале века профиль странный,истончен он и горделив,возник у музы.Звук желанный раздался…(С. Городецкий)

Портреты ее, созданные лучшими русскими художниками и поэтами, передавали не только неотразимое воздействие ее необычности и красоты, но и безошибочное ощущение таланта.

Как Черный ангел на снегу,Ты показалась мне сегодня,И утаить я не могу,Есть на тебе печать Господня.

Это снова Мандельштам.

Необычность этой странной личности, так вот, с ходу покорившей петербургскую элиту, а потом и всю Россию, пытался передать молодой Пастернак:

Мне кажется, я подберу слова,Похожие на Вашу первозданностъ,И если не означу существа,То все равно с ошибкой не расстанусь.

Сам небожитель Блок посвятил ей в 1913-м году знаменитые строки, вторящие хору, воспевавшему ее красоту:

«Красота страшна», – Вам скажут, —Вы накинете ленивоШаль испанскую на плечи…«Не страшна и не проста я,Я не так страшна, чтоб простоУбивать; не так проста я,Чтоб не знать, как жизнь страшна».

Ее стихотворный, не лишенный нарциссизма автопортрет той же поры тоже настаивает на этом новом знании:

На шее мелких четок ряд,В широкой муфте руки прячу,Глаза рассеянно глядятИ больше никогда не плачут…

Были, впрочем, мужчины и поэты, притом из числа женолюбов, которым и стиль этот, и красота эта не казались соблазнительными. Таков был, к примеру, Бунин, чье описание богемной примадонны дышит недоброжелательностью:

Большая муфта, бледная щека,Прижатая к ней томно и любовно,Углом колени, узкая рука…Нервна, притворна и бескровна.

Была ли она и впрямь притворна? Без сомнения, был в ее поведении элемент игры, театральности, как и в поведении Гумилева или Модильяни, были «jeux de role». Роли, которые она играла, были для нее не чуждыми. Она играла поэтессу, играла даму из общества – как принято было в Царском, как учил ее позднее Недоброво; играла грешницу и кабацкую богему («Все мы бражники здесь и блудницы…»). Все это было ей не чуждо, отсюда органичность исполнения – она проживала эти роли.

Портрет Анны Ахматовой. Художник Юрий Анненков. 1921 год.

«Печальная красавица, казавшаяся скромной отшельницей, наряженной в модное платье светской прелестницы! Ахматова позировала мне с примерной терпеливостью, положив левую руку на грудь. Во время сеанса мы говорили, вероятнее всего, о чем-нибудь весьма невинном, обывательском, о каком-нибудь ни-о-чем».

(Ю. Анненков «Дневник моих встреч»)

Ну а что несчастный ее муж, ставший знаменитым и надменным – «лебедем надменным», как назвала его Анна в одном из стихотворений той поры, в том самом, в котором она сожалеет об ушедшем царскосельском отрочестве, о том, что вот и он перестал быть так трогательно и беззаветно влюбленным в нее «лебеденком»? Гумилев утешался со своими поклонницами и ученицами и врастал в созданный им собственный героический образ. И он преуспел в этом, как все убедились вскоре… Что же до поэзии, то благозвучные стихи его были достаточно знамениты, а иным, вроде его «Капитанов», суждена была громкая слава. Впрочем, наиболее строгие из критиков и сегодня считают, что он не успел стать настоящим лириком, а лучшие его лирические стихи, весьма немногочисленные, все-таки посвящены ей, главной его любви – Анне…

Но вот мир их рухнул. Началась страшная война 1914-го года, и с ней – новый век, «настоящий, не календарный». Кто предвидел, как страшен он окажется?

Гумилев ушел на войну и заслужил там два Георгиевских креста за храбрость. На войне он думал о сыне, не только пророча ему в простеньких стихах лучшую жизнь, но и вверяя ему при этом почетную миссию искупления родительских грехов:

Он будет ходить по дорогамИ будет читать стихи,И он искупит пред БогомМногие наши грехи.

Если б он знал, на какие муки родили они своего Льва, «Львеца», писал Гумилев с фронта и из Африки, чуть не с первых дней перепорученного заботам бабушки…

В конце войны Гумилев снова оказался в Париже. Он дружил там с Гончаровой и Ларионовым и пережил сильное любовное увлечение. После его возвращения в Петербург они с Анной разошлись окончательно.

Начались скитания Анны Ахматовой. Она жила одно время у школьной подруги Валерии Срезневской, недолгое время была замужем за ученым-ассириологом Шилейко, жила у подруги своей, прелестной Ольги Глебовой-Судейкиной, эгерии тогдашних поэтов, художников, композиторов…

Ты в Россию пришла ниоткуда,О мое белокурое чудо,Коломбина десятых годов! —

так обращалась Ахматова к прежней, нежно любимой подруге в «Поэме без героя», не зная, что бедная Оленька только что умерла в Париже. В ту пору, когда Анна переехала к Судейкиной, у нее, по одним свидетельствам, был роман с новым Ольгиным мужем-композитором, по другим – с самой Ольгой тоже. Последнее («Вам хочется на вашем лунном теле / Следить касанье только женских рук…» – писал тогда Гумилев) вполне правдоподобно, ибо еще и первый муж Ольги, Судейкин, и его друг, поэт Кузьмин, и другие принесли в этот дом атмосферу некой сексуальной двусмысленности. К тому же это было вполне в духе времени: вспомните тогдашнюю младшую поэтессу – Цветаеву. И дух этот, надо сказать, был вполне определенного свойства. Дух вседозволенности, высокого превосходства гения над толпой и ее установлениями. Так учили западные властители дум, а Гумилев ведь, как и Модильяни, был поклонником Ницше и Д’Аннунцио. Ради высокого искусства дозволен был не только грех, но порой и самый союз с дьяволом: «Дьявол не выдал. Мне все удалось». Правда, вслед за этими строками у молодой Ахматовой: «И задохнулась от срама такого». Задохнулась, но ни от чего не отказалась. А как же грех? Как же неизменная икона в углу? Где чувство вины, где раскаяние?

И ни в чем не повинен: ни в этом,Ни в другом и ни в третьем…Поэтам вообще не пристали грехи

Так она написала в поздней «Поэме без героя». Но это уже, пожалуй, было не о ней, зрелой, это было скорей о настроениях Серебряного века, о карнавале масок, о Козлоногой Коломбине десятых годов; символ времени, легкомысленная Ольга, тут в значительной степени – двойник самой тогдашней Анны. Ахматова сознавала по временам недопустимость подобной вседозволенности, она каялась, но, покаявшись, грешила снова. И снова все прощала себе эта «веселая грешница», которую позднее подруга ее, некрасивая Надя Мандельштам, называла «суровой игуменьей». В молодости Анна была безудержна и своевольна. И слаще казались ей слезы раскаянья после греха. И слаще – грех после раскаянья. И мешались в стихах ее и в жизни «искренность – с хитростью и кокетством… монашеское смирение – со страстью и ревностью». Это отметил один из первых серьезных ее критиков, Борис Эйхенбаум, приводивший в подтвержденье своих наблюдений ахматовские строки, пригодившиеся потом референтам товарища Жданова:

Но клянусь тебе