Фотограф смерти - Екатерина Лесина

– Ваша тетушка, – сказал тогда доктор Патрику, видя, что более ни с кем поговорить не выйдет, – испытывает серьезные сердечные боли. Ей требуется больше отдыхать и по возможности не вставать с постели.

Также он рассказал о лекарствах, прописанных им для успокоения нервной системы, и о диете. Отныне матушке надлежит избегать тяжелых блюд и больше потреблять молока, творога и сливок.

– Идите к себе, – велел мне Патрик. – Я обо всем позабочусь. А вам требуется отдых.

Стоит ли говорить, что праздник был окончательно испорчен? Я оставалась у себя в комнатах и там ела холодного гуся и пудинг, который был напрочь лишен всякого вкуса. До меня доносились голоса, которые сначала показались веселыми, а после – гневными. Затем же все стало тихо. И тишина эта напугала меня.

Едино любовь к матушке заставила меня покинуть мое убежище. Поверишь ли, милая моя Летти, но к комнате ее я кралась, будто бы вор, дерзнувший забраться в чужой дом и оттого остро ощущающий на худосочной шее своей грядущую петлю.

О как горько мне было, Летти! В этот день, которому положено быть светлым и радостным, я едва сдерживала слезы. Как мог Джордж поступить с нами подобным образом?

Я знаю, что виной всему Бигсби, но оттого мне не становится легче. В том человеке, которого я увидела, не осталось ничего от моего доброго старшего брата!

Уж не знаю, думала ли матушка подобные мысли, но она лежала и дремала, а у самой постели ее, сидя на полу, дремал Патрик. При моем появлении он вскинулся, на долю мгновения сделавшись похожим на ужасного зверя, что готов растерзать любого, такую ярость я прочитала в обычно спокойных его глазах. Но тут Патрик узнал меня, кивнул и сказал:

– Ваша матушка отдыхает. Доктор оставил микстуру. Я сделал, как он говорил.

– Спасибо, – ответила я, глядя на осунувшееся, бледное лицо моей матушки.

Помнишь ли ты, Летти, сколь часто жаловалась я на ее сухость и черствость, на неспособность понять меня и кажущуюся несправедливость очередного запрета? Я готова забрать все те слова до единого, лишь бы она поправилась!

Каменное сердце не способно испытывать боль? Еще как способно! И боль эта проступала в каждой черточке ее лица, в посиневших губах и в прозрачности век. В нервическом дрожании их, каковое заставляло меня думать, что сны, снящиеся матушке, отнюдь не добры.

Я знаком попросила Патрика выйти. Оказавшись в коридоре – огромном, темном и пустом, – я вдруг подумала, что совсем даже не знаю человека, стоящего рядом со мной. Прежде он виделся мне слабым и нуждающимся в опеке, а вышло все очень даже наоборот.

– Простите, – сказал он. – Я много шумел. Я выставил их прочь. Я сказал, что миссис Эвелина не желает видеть таких гостей. Это ведь правильно?

– Правильно.

Хотя вряд ли подобная прямота прилична.

– Друг Джорджа не желал уходить. И Джордж тоже не желал уходить. Они собирались шуметь, но доктор сказал, что миссис Эвелине нужен покой.

Патрик опустил голову, как делал всегда, когда полагал себя виноватым в чем-то.

– Я запер мистера Джорджа в его комнате. А его друга… мне пришлось его бить.

Он произнес это шепотом и застыл, ожидая моего приговора. Я же… я не могла представить, что услышанное мной – правда! И Джордж, и Бигсби выше и сильнее Патрика! Ко всему Джордж как-то обмолвился, что он берет уроки бокса у известнейшего спортсмена – напрочь забыла его имя. Но имя не важно, а то, что Патрик уж никак не выстоял бы в неравном бою! Однако же на нем не было ни царапины!

Только удивление мое, бывшее воистину безграничным, способно было оправдать мое любопытство.

– Ты… ты и вправду с ними управился? И с Джорджем, и с Бигсби? Но как?

– Они пили, – серьезно объяснил Патрик. – Те, кто пьет, думают, что становятся сильными и быстрыми, а на самом деле становятся слабыми и медленными.

– А ты не пьешь и поэтому действительно сильный и быстрый?

– Гризли силен, но я убил гризли. Лось быстр, но я догнал и убил лося. Еще я могу бежать долго, как волк. И слышу очень хорошо, как сова. Тапи говорили, что во мне хороший дух и я был бы славным охотником. Но время охотников уже закончилось.

О если бы ты видела его глаза! В них предстали предо мной бесконечные прерии Нового Света, преисполненные дикой свободы. Я видела стада огромных бизонов, что мчатся, сметая все на своем пути. Видела дикарей в убранстве из шкур и птичьих перьев, столь же ужасных обликом, сколь и благородных. Видела пустоши и реки, весь тот великий, необъятный мир, что скрывался за стенами моего дома, который иногда становился тюрьмой.

И человек, пришедший из того мира, вобрал в себя все самое лучшее, что было в нем.

– Не бойтесь, мисс Брианна, – обратился он ко мне. – Никто не будет беспокоить миссис Эвелину. Я не позволю.

Слово его было подобно камню нерушимому, и я единственно, что смогла, это сказать:

– Спасибо.

– Отдыхайте, мисс Брианна. А я еще посижу.

И он скрылся в матушкиной комнате. Я не решилась последовать за Патриком, но почти уверена, что он сел на прежнее место и застыл, уподобившись языческому идолу.

В тот день я спала прескверно, а проснувшись, увидела, что рубашка моя промокла, как если бы терзали меня не собственные страхи, а самая настоящая лихорадка. Я была совершенно обессилена, но заставила себя спуститься к завтраку. Моей гувернантке Мейми пришлось идти рядом и поддерживать меня, чтобы я не упала в обморок.

Сама мысль о неминуемой встрече с Джорджем внушала ужас. Но каково же было мое удивление, когда в гостиной я увидела лишь Патрика.

– Вам плохо? Вы больны? – спросил он. – Вам надо лежать, отдыхать.

Оттеснив Мейми, он усадил меня на софу со всей возможной заботой и почтительностью.

– А где Джордж? – Я задавала вопрос с сердцем, окаменевшим в преддверии ужасной сцены, свидетельницей которой мне предстояло стать. Однако ответ Патрика переменил все:

– Он уехал.

– Когда?

– Утром.

– И что он сказал, уезжая?

– Что сожалеет о случившемся.

Милая Летти, я совершенно уверена, что Патрик солгал, но ложь эта была произнесена с самыми чистыми помыслами. Он видел, сколь тяжело мы с матушкой переживаем случившееся, и потому пожелал оградить нас от этой беды.

Джордж никогда и ни о чем не сожалел. Скорее я могла представить себе его разгневанным, взбешенным, но никак не преисполненным раскаяния. А значит, дом он покидал во гневе и непременно изольет этот гнев в письме в самых желчных выражениях, каковые он мастер подбирать.

И я молю Господа, чтобы тем, пока не написанным письмом все завершилось.

На том я завершаю собственное послание.

Твоя Брианна.

Дневник Патрика

Мне жаль миссис Эвелину. Она добрая и хотела сделать из меня джентльмена. Она не смеялась над тем, что я глупый. И мисс Брианна тоже. Они обе помогали, говорили, как правильно делать. Я не понимаю некоторых вещей, но делаю. Я верю миссис Эвелине. И мисс Брианне тоже.

Я счастлив, что они сказали, что я – тоже их семья.

А теперь они обе заболели, особенно миссис Эвелина.

Мне страшно писать про то, что я думаю, что она умрет. Я говорю себе, что я придумал, что она умрет, но в дневнике надо писать правду.

Старуха Гренджи приходила к нам после мессы. Она садилась и смотрела на гробы. Она говорила, что скоро наступит день, и она выберет себе гроб. Отец злился. Он повторял, что старуха вечная, а она умерла. Прямо у нас и умерла. Я знаю, что она хотела гроб, у которого внутри белая ткань. Он был красивым. И дорогим. А внук старухи Гренджи сказал, что ему плевать, что она хотела, у него нет денег. А у меня были. Мне старуха Гренджи дала. Она сказала, что мне верит. Я не обманул. Я выбрал тот красивый гроб и отдал деньги шерифу, чтобы тот отдал отцу. Так было правильно. Но отец сказал, что я идиот и что я должен был отдать деньги ему сразу. Но это не так. Он бы взял их, но дал плохой гроб, а шерифа отец не обманул.

Только я не про то писать хотел, а про другое. У старухи Гренджи перед смертью лицо было, как у миссис Эвелины, – белое-белое. И губы синие. А ногти тоже синие, как будто бы она ягоды перебирала. Доктор, когда приезжает, тоже смотрит на губы и ногти. Он хмурится. Он мне сказал так:

– Патрик, ты славный юноша, но Господь знает лучше.

А мне кажется, что Господь ничего не знает. Если он знает, то почему забирает хороших людей? Почему забрал маму, но оставил отца? Почему взял дядю? И индейцев? Индейцы ведь стали в него верить и построили храм, а он все равно забрал их. И маленьких-маленьких детей тоже.

Мы с мисс Брианной были в церкви, и я спросил пастора: почему так. А он ответил, что это промысел Божий.

Мне очень плохо. Я хочу сделать, чтобы миссис Эвелина вновь была живой.

Тогда я стал думать над моим предназначением и еще над тем, чему учил меня Седой Медведь. Он все время раньше повторял, что отец купил половину знания и что знание нельзя делить. Отец побил бы меня, если бы узнал, что я хочу сделать, но отец мертвый. А предназначение кажется мне глупым. Тот, другой человек уже совсем старый и больной. Он и так скоро умрет, а его родственники ни в чем не виноваты.