Нашествие - Андрей Левицкий

Оставив Кира возле телеги, он побежал к дымящей тарантайке. По ней явно выстрелили из электрического ружья, причем раза так три, не меньше — «хаммер-мини» теперь напоминал взорвавшуюся изнутри консервную банку.

Возле телеги лежала лошадь — ей картечью из дробовика разнесли череп. Кира совсем замутило, он привалился к борту, чуть не лег на телегу, вдыхая запах сена, которым было устлано днище. На сене между котомками и чемоданами лежала детская кукла в нарядном цветастом платьице, без левой руки.

Яков Афанасьевич появился вновь и забормотал, суетливо роясь в брезентовом свертке:

— У вас озноб до сих пор… Сейчас, погодите… У Глеба всегда припасено было, он такой…

Кирилл выпрямился и снова обхватил себя за плечи, стараясь не глядеть на дохлую лошадь, над которой бодро вились весенние мухи. На волнах вдалеке от берега покачивались обломки лодок. Зеленая стена вставала над миром, в вышине загибаясь все сильнее и сильнее, превращаясь в выпуклый циклопический свод, в чужое, стеклисто-зеленое, пугающее небо. Кирилл поднимал и поднимал голову, медленно скользя по нему взглядом, пока чуть не упал на спину. Схватившись за телегу, он тряхнул головой. Приди в себя! Совсем раскис, нюни распустил…

Мысли путались, он все никак не мог взять себя в руки и начать размышлять связно, прикинуть обстановку и решить, что делать дальше. У Кира уже было такое, когда он как-то в январе улетел в Тайланд, из снежной зимы нырнув прямо в тропический зной. Через два дня после того как сугробы сменились пальмами, а 'минус двадцать' превратилось в 'плюс тридцать пять', организм словно запоздало удивился этому — и Кирилл на сутки слег в тайской гостинице с повышенной температурой и головокружением, непрерывно чихая, потея и трясясь в ознобе. Акклиматизация быстро закончилась, он пришел в себя, но те сутки запомнил надолго. Сейчас началось что-то похожее; хотя климат и не менялся — зато очень серьезно изменилась окружающая реальность. Психическая акклиматизация к новому миру…

Он отпрянул, когда под нос ему сунули треснувший граненый стакан, наполовину полный чем-то мутно-белым, с зеленоватым отливом.

— Не хочу я твой самогон… — начал Кир, пытаясь отвести руку агронома.

— Немедленно пей! — велел тот и заставил его взять стакан. — Тебя трясет всего — переохлаждение. Тепло ведь недавно совсем стало, вода еще ледяная… Он на крыжовнике настоян, особый рецепт, крыжовницей называется — никто так больше не умел, только наш Глеб. Ну, залпом!

Тон Якова Афанасьевича изменился, стал командирским, очень уверенным. Кирилл влил в себя пойло. Поперхнувшись, зажмурился, кулаками потер глаза. Поморгал, тяжело сглатывая. Самогон провалился в желудок, словно большой угловатый камень. Затошнило, но это быстро прошло.

— Нельзя мне пить, — сказал Кир, морщась и потирая горло. — Я отъезжаю сразу… Теперь… Сам теперь… — язык уже начал заплетаться, в глазах двоилось. Крыжовница была крепкой, градусов под шестьдесят. — С-сам теперь м-меня потащишь.

— Постой здесь, — сказал Яков, забирая стакан. Голос его сделался гулким и доносился будто издалека, как будто агроном склонился над колодцем и кричит в него, а Кир сидит на дне этого колодца. — Хочу еще тела на берегу осмотреть. Они все мертвы, я понимаю, но посмотреть должен, иначе потом вспоминать буду, вдруг кто выжил, а я пропустил…

Яков зашагал прочь, и Кир, пытаясь усесться на краю телеги, окликнул его:

— Э, самогон куда дел? Слышишь, Афан… фанасьич, дай еще выпить. Легче мне… легче вроде стало.

Потом вокруг что-то происходило, Яков исчезал, возвращался — Кир слабо понимал происходящее. Он нашел в соломе литровую бутылку, вытащив пробку, сделал несколько глотков из горлышка. Сгреб пятерней солому, сунул в нее нос и долго дышал. Потом взял однорукую куклу и стал бездумно смотреть в выпуклые глаза из ярко-синего стекла на пустом пластиковом личике.

Снова появился Яков Афанасьевич, на поводу он вел лошадь, которая испуганно ржала и шарахалась от мертвецов. После этого они куда-то ехали, телега качалась, скрипели колеса, лошадь фыркала, а Кир все озабоченно спрашивал, где его рюкзак, ведь он не может без рюкзака, там лэптоп и катана, он не может без лэптопа и катаны, они самые близкие ему люди… то есть не люди, а… И потом Киру показалось, что он падает в изумрудную туманную галактику, все быстрее и быстрее, и где-то в глубине ее безостановочно вращается здание родного университета. И потом все закончилось.

* * *

Он то провалился в мутную темноту, то выныривал из нее, и тогда над ним склонялось лицо. Человек говорил что-то неразборчивое, причем на разных языках, подносил к губам Кира чашку, пахнущую травами… И снова темнота, океан темной мути, и колотит озноб, и ничего не понять: где ты, кто ты…

Кирилл проснулся от жажды. Низко над головой был деревянный потолок со щелями, замазанными глиной. Дневной свет лился сквозь квадратное окошко, закрытое драной занавеской на вбитых в стенку гвоздиках. Кир поднял руку. Она была какой-то чужой, казалась очень легкой, невозможно легкой, как перышко, и все равно, чтобы двигать ею, понадобилось приличное усилие.

Позади занавески обнаружилось пыльное стекло в трещинах, заклеенных скотчем. За окном — заросший травой дворик и густые высокие заросли, над которыми торчали кроны деревьев. Слева поле зрения ограничивал покосившийся сарай без дверей, справа — колодец и снова кусты. Недалеко от колодца, привязанная к колышку, паслась лошадь, а ближе к сараю, посреди выложенных кругом камней и обломков кирпичей, горел костер. Над костром, на четырех вбитых в землю железяках, стоял черный от гари металлический поддон, на нем что-то шкворчало.

Из-за колодца показался Яков Афанасьевич, на плече он нес колесо, кажется, от мотоцикла. Когда агроном достиг середины двора, Кир кулаком постучал по стеклу — Яков остановился и кивнул ему, близоруко сощурившись.

— Как ты? — донеслось снаружи.

— Пить хочу, — сказал Кирилл сипло.

— Только проснулся?

— Да, я…

— На столе погляди. Я скоро буду. Выйти сам сможешь? Утром жара у тебя уже не было.

— Утром, — повторил Кирилл. — А сейчас что?

Яков, отдернув правый рукав, глянул на часы.

— Половина второго.

Когда он зашагал дальше к сараю, Кирилл отвернулся от окна. Изголовье кровати примыкало к печке, рядом стоял низкий столик — вместо одной ножки у него был столбик из кирпичей — на нем раскрытый пакет виноградного сока и миска с вялыми сморщенными яблоками, должно быть, всю зиму пролежавшими в погребе. Еще там лежал большой тесак для рубки мяса.

Кирилл сел, спустив с кровати ноги, взял пакет и забулькал соком. Одежда лежала на табуретке возле печки. Напившись, он поставил пакет на стол, дотянулся до табурета и стал одеваться.

А где рюкзак? Кир заозирался — и облегченно вздохнул, увидев, что тот лежит под столом.

Кроме кровати да устланной драными одеялами печки в комнате с потрескавшимся глиняным полом и низким потолком была еще газовая плита (только вот баллона Кирилл не заметил), посудный шкаф под стеной и второй, без дверцы, забитый всяким барахлом вроде дырявых ватников и валенков. У потолка висели связки лука и чеснока, в углу громоздилась куча всяких продуктов: упаковки гречки, вермишели, соли, пачки сахара, причем некоторые были разорваны — наверное, успели поработать мыши. На лавке лежала запаянная в целлофан колбаса, пакеты с соками, чай, кофе, печенье. Длинным рядком выстроилась батарея разномастных бутылей — кажется, все с крыжовницей.

Тихо заржала лошадь. В комнате было полутемно и прохладно. Кирилл сунул ноги в кроссовки, опираясь на стол, встал. Накинув на плечи куртку, взял из миски яблоко, из-под клапана рюкзака достал ножны с катаной и побрел к двери.

Когда Кирилл присел на прикрытую мешковиной и драным целлофаном поленницу, во дворе снова появился Яков Афанасьевич. Он тащил за собой остов телеги: деревянную раму на мотоциклетных колесах. Кирилл встал, чтобы помочь, но Яков замахал рукой:

— Сиди, сиди! Она легкая, это только основа, заготовка…

Кирилл снова сел, догрызая яблоко. Двор между сараем, глиняной мазанкой и зарослями бурьяна наполнял дух жарящегося мяса, которое шипело и постреливало жиром на железном поддоне над костром. Так благоухать, и так громко, вкусно жариться может только свежая сельская свинина, ни разу не замороженная, не подвергавшаяся никакой обработке.

— Кабанчика я соседского поймал, — пояснил агроном, ставя свою «заготовку» возле сарая. — И еще куриный бульон есть. Ну и еда всякая из магазина нашего, и бутылки из дома Глеба притащил. С оружием только плохо — кроме ружья, совсем ничего нет.

— Где мы? — спросил Кир.

Яков подошел к нему, достал из кармана пачку сигарет, протянул.

— Ты ж куришь? Это я из твоего рюкзака вытащил.