Долго и счастливо? (СИ) - Delicious

при малышке» и уходили в спальню, чтобы ругаться там. Но они любили друг друга, потому что всегда мирились. И тогда папа дарил маме цветы, которые она ставила в вазу на обеденном столе. А однажды они так поругались, что мама надела пальто и ушла: хотя было темно и шел сильный ливень. Она даже зонтик не взяла: так разозлилась.

Тут Шарлотта хватает бокал с недопитой колой и шумно втягивает остатки через трубочку.

— Ее не было несколько часов, и мы стали волноваться. А потом был телефонный звонок. Она попала под автобус и умерла на месте. Это так нелепо. Подумать только, под автобус, наверняка, под последний автобус: время-то было уже позднее. Может, он как раз шел в депо. А мама ведь всегда переходила дорогу в неположенных местах. Она вообще привыкла делать то, что ей удобно, ни с кем не считаясь. Но про автобус я только потом узнала. Папа сначала мне совсем ничего не сказал, только уложил спать, как обычно, но я видела, глаза у него были грустные-грустные. Я долго не могла уснуть, но в ту ночь так и не услышала, как он ложится. Когда я утром пришла на кухню, он все еще сидел там, за столом, в той же одежде, а глаза у него были еще грустнее и совсем красные. И он не шелохнулся, когда я поздоровалась. Мне нужно было в школу, я попросила папу приготовить завтрак, но он даже не услышал. А когда я громко повторила, встал со стула и пошел в другую комнату. Мне пришлось есть хлопья с холодным молоком, а я не люблю холодное молоко, у меня от него болит горло. Когда я пришла со школы, оказалось, папа не ходил на работу. Я спросила, не отпуск ли у него и вернулась ли уже мама — он снова не проронил ни слова. Сидел и смотрел в одну точку, а если я начинала кричать, вставал и уходил, словно меня не существует. Следующие несколько дней он ничего не готовил — это делала я, и я же заставляла его есть, а он клал пищу в рот на автомате и медленно, как робот, ее пережевывал. И он не мылся и не брился. И на работу не ходил. Телефон все время надрывался, но он не отвечал. Я тогда еще в самом начале поняла, что мама умерла. Только не знала как именно. Я спросила об этом у папы, но он сказал лишь: «Прости меня, Чарли. Прости меня. Прости. Прости». А на следующий день из школы меня забрала миссис Розмэри, наша соседка. И я осталась ночевать у нее. И следующие несколько дней жила у нее. В доме миссис Розмэри пахло кошками, хотя кошек у нее нет, зато она разрешала смотреть телевизор допоздна. У нее было совсем неплохо, я только очень волновалась за папу. Это миссис Розмэри рассказала мне про автобус и про то, что папу это «добило». Оказывается, его на работе подставили, и он должен был отдать крупную сумму денег, которой у него не было, и его из-за этих денег начали преследовать. И даже угрожали и ему, и всей нашей семье. И его нервы не выдержали и он покончил с собой.

Но я не была на похоронах: ни на его, ни на маминых. Я очень хотела туда попасть, мне ведь нужно было принести маме зеленых яблок: вдруг там, где она оказалась, их не было, а я-то помнила, как она их любит… Но не вышло. После всего меня взяли к себе жить дядя Джо и тетя Клэр. Дядя был двоюродным братом мамы. А у дяди и тети были свои дети: сын и три дочери. И они были препротивные: обзывали меня сироткой и разными другими словами, измазывали арахисовым маслом, пока я спала, рвали мои домашние работы на мелкие кусочки. Но и я в долгу не оставалась. Лупасила их от души, чтоб знали. И они ябедничали, им ничего не было, а меня наказывали: оставляли без ужина, заставляли застилать за другими постели, отлучали от телевизора. А если я жаловалась, то эти детишки сразу строили из себя ангелочков и говорили, что я лгунья, и им всегда верили, а даже если не верили, то не наказывали: только строго смотрели. И однажды Генри, их сын, пририсовал несмываемым маркером моей кукле усы, бороду и наглазник. А кукла была дорогая, мне папа ее привез с командировки: он говорил, что купил ее, потому что она похожа на маму, и я любила ее больше всех остальных игрушек вместе взятых. И я ударила Генри и сломала ему нос. И много всего еще произошло, но все кончилось тем, что я оказалась в детском доме имени святого Плессингтона. Кошмарное место! И управляющая там, мисс Андерсон, это как раз вот та самая тетка, что мы видели, и она страшная, как атомная война, ей лучше на глаза не попадаться. Она все время орет и несет чушь. А сквернословит просто отвратительно, но это только при нас: а если проверка, то она вся такая чинная и чопорная, тычет им в лицо своей безупречной репутацией. Ну короче, мне в приюте совсем не понравилось. Я решила, что если останусь там, то или меня убьют, или я кого-нибудь кокну. Или сначала второе — потом первое. И я собрала свои вещи и сделала им всем ручкой. Мне с планом побега несколько ребят помогли, а в итоге убежали только двое, я и Милли, правда, Милли через неделю вернулась. Она всегда была, как цветочек в горшочке: абсолютно не приспособлена к суровой реальности. Ну в общем, хоть я и сделала им ручкой, но это не значит, что меня не искали. Искали и еще как, и я думаю и сейчас бы не отказались меня найти, чтобы кинуть в карцер. Но мало ли чего им хочется: мечтать не вредно. Я туда возвращаться не собираюсь. Поэтому рот на замок, миссис Вонка, вы же обещали. Если вы не хотите, чтобы я окочурилась, нечего и думать, чтобы пытаться меня вернуть в эти цитадели кошмара. Я уж лучше как-нибудь сама, на улице…

— Нет, Чарли, — качаю головой я, все еще не в силах переварить обрушившуюся на меня тяжесть этой истории. — Ты больше не останешься «сама» и «на улице». Я не позволю. Но и в детский дом не вернешься… Давай, Чарли, собирайся, нам еще нужно купить тебе зубную щетку и полотенца, и