Дождливое лето - Ефим Дорош

Меж тем дождь перестал.

Наступила темнота, и стало вдруг очень тихо.

Внезапный свет озарил избу, и спустя томительное мгновение ударил гром. Затем снова вспышка света и почти одновременный удар грома.

Гроза была уже над селом, и Наталья Кузьминична поспешно выгребла из печи головешки, сунула их в жестяную тушилку, напустив полную избу дыму, проворно вскочила на лежанку и закрыла печную трубу.

«С Поклон туча всегда плохая», — проговорила Наталья Кузьминична.

Ослепительный свет вспыхнул при этих ее словах, одновременно ударил гром, что-то зашипело в розетке невыключенного репродуктора, откуда посыпались искры, и в соединении с дымом, что еще плыл по избе, все это выглядело так, будто молния запалила наш дом. Шнур от репродуктора был вытащен из розетки; дым вытянуло в открытую дверь, мы все стояли посреди избы, стены которой сотрясались от ударов, а стекла всех пяти окон звенели. Высоко поднятый над землей, дом наш был окружен молниями.

Я заметил, что вспышки молний и удары грома уже не совпадают.

Некоторое время мы еще томились, ожидая, когда же после ослепившей нас молнии наконец ударит гром, потом сообразили, что гроза уходит.

В звуках грома уже не слышалось ни треска, ни шипения, они становились раскатистее, глуше, я бы сказал, ворчливее. Отступающие от нас грохот, и гул, и взрывы как бы освобождали место иным звукам, менее шумным, — частому постукиванию дождевых капель, всплескам падающей с крыш воды, журчанию маленьких потоков, мчащихся в прорытых ими ровчиках.

Мы услышали еще и всхлипывание детей, набившихся в избу.

Все девочки, играющие обычно у нашего крыльца, теснились около лежанки, где темнее и откуда далеко до окон, плакали и в то же время тетёшкали сестренок и братишек, вверенных их попечению. Старшие плакали, напуганные грозой, встревоженные тем, что матери и отцы в поле или в городе, а дома никого нет, и случись пожар — все огнем возьмет, младшие же, во всем доверяя старшим, вторили им. Дети начали было уже успокаиваться — в той же последовательности: сперва старшие, потом младшие…

И тут зазвонил колокол.

Я непроизвольно, по привычке взглянул на часы — половина двенадцатого! Я успел еще подумать о том, что дежурный сбился со времени — ни половины, ни четверти у нас не бьют, — удивился тому, что удары были торопливые, частые. Мелькнула мысль, и о том, что при столь частых ударах у нашего колокола бедный, жидковатый звук, тогда как при редких, с оттяжкой, он звучит протяжно, густо… Но все эти мысли мгновенно вытеснила догадка: набат! «Сполох!» — крикнула тут же Наталья Кузьминична.

Странно было сознавать, что наше село посетило несчастье.

Все выбежали на улицу, под теплый дождь, но дальше не побежали.

Высокими, встревоженными голосами переговаривались женщины, глядя в сторону церкви, на гору, где в светлевшем небе стоял темный дым. Женщины никуда не уходили от своих домов, только мужчины, те, что в пожарной команде, торопливой побежкой спешили в гору. Прошли кузнец, Виктор, еще какие-то мужики и молодцы, несколько испуганные, спрашивающие друг у друга, где горит. Во всем был порядок, исподволь сложившийся в течение веков. Тут не было ни пустого любопытства, ни сумятицы, хотя и было шумно, тревожно. Одни пошли тушить пожар, другие же оберегали дома и хозяйственные постройки, готовые к тому, чтобы спасать имущество.

Все больше светлело небо со стороны Урскола, над горой, а к городу оно было еще темным, темен был и пруд возле дороги, грозно темнели тополи над прудом и те, что дальше у выезда из села.

Вправо от нашего дома был свет, а влево — тьма.

Во тьме еще погромыхивало, аспидные небеса озарялись тихими молниями, а на свету, где уже просвечивало солнце, дымил пожар. Дождя там уже не было, тогда как в стороне города видны были косые завесы ливней.

Стало известно, что горит омет прошлогодней соломы за фермой.

Наталья Кузьминична, успокоившись, начала рассказывать, что не только со стороны Поклон плохие тучи, но еще и те, что заходят из-за озера, — от них обязательно или ураган, или град, или другая напасть. Они еще хуже, чем из-за горы. Было как-то — зашла к вечеру такая туча, ударили всполох, мужчины все оделись, собрались возле пожарки, и бабы оделись, одели детей, стали выгонять скотину, вещи выносить, стояли наготове возле домов, но бог миловал, страшная эта туча стороной прошла.

Меж тем дым за церковью побелел, — это стали заливать огонь, сбили его водой, — потом он совсем сник. Мокрые, перепачканные сажей, начали возвращаться мужики. Пришел и Виктор, вымылся в пруду. От него исходили запахи горелой соломы и дождевой воды. Пока мать собирала ему обедать, он рассказывал о пожаре и о том, что другая молния ударила в каменщика — из тех, которые строят скотный. Когда началась гроза, парень стоял возле лавки, он побежал к дому напротив, но не успел войти, молния настигла его около крыльца, и у него отнялись рука и нога.

На дворе уже светило солнце, дождь перестал.

Торопливо, раз шесть или семь подряд, ударил пожарный колокол.

Наталья Кузьминична сказала, что это где-нибудь в чужой деревне загорелось. Если в своем селе пожар, тогда сполох бьют долго, с полчаса времени, а если по соседству горит, раз семь ударят, чтобы люди знали, не у нас горит, у соседей, чтоб не пугались, но были настороже.

Снова начал звонить колокол.

В избу вошел Николай Леонидович, стал торопить Виктора: «Что же ты? Там внутри все равно горит. Иди, разметывать надо скирд, а то как бы ферма не занялась». Виктор ответил, что сейчас, мол, только доем. «Небось своя бы изба горела, не стал бы есть», — устало и ровно проговорил Николай Леонидович. Тут и Наталья Кузьминична, всегда с превеликой охотой поучающая своих сыновей, накинулась на Виктора: «И верно, чего уж тут сидеть, возьми кусок и иди… Хоть и не своя изба…»

Виктор, сунув кусок хлеба в карман, побежал из дому.

* * *

Раннее утро. Солнечно, прохладно. В светящемся небе стынут легкие перистые облака, на горизонте дымка. Среди черной блестящей грязи сияют налитые водой колеи, отпечатки следов. Блестит и пруд, половину которого накрыла тень от тополей. Белой полосой тянется каменная дорога.

К соседнему дому, где живет тетка Поля, одинокая старая женщина, подъехала телега. Пожилой рыжеватый мужик, хорошо выбритый и чисто одетый, соскочил с телеги, постучался кнутовищем в высокое окно. «Готово?» — спросил он. Тетка Поля, распахнув окно, выглянула и сказала: «Сейчас». Она тут же скрылась, захлопнув обе половинки оконной рамы. «Так я подъеду», — сказал мужик, тронул вожжами лошадей и остановил их возле двора, с таким расчетом, что телега оказалась у самой калитки. Слышно было, как внутри, во дворе, тетка Поля откинула железный крючок калитки. Мужик осторожно вошел во двор и сейчас же закрыл за собой калитку.

Я подумал о мужике, что это он приехал за какой-нибудь живностью.

Но у тетки Поли, сколько я знаю, ни кур, ни гусей, ни свиньи.

Вскоре мужик вышел со двора, неся на руках огромного барана. Потом он принес другого. Бараны молчали, покорно, как неживые, легли они в телегу. Мужик протянул веревку поперек бараньих туловищ, привязал их накрепко к телеге, словно это тюки шерсти. Бараны все молчали.

Мимо шла с ведрами к колодцу молодая женщина, остановилась, посмотрела, как аккуратно, по-хозяйски, сделал свое дело мужик, и сказала про баранов: «Они и на машине поездили, и на лошади…»

Женщина пошла себе своей дорогой.

А мужик взял вожжи, лошади тронули с места, мужик вскочил на грядку, причмокнул, телега выехала на дорогу и повернула в гору, к ферме.

Должно быть, это те самые бараны, которых вчера привезли представители «Заготживсырья» — на племя. Было уже поздно, все уже спали, и баранов, повидимому, оставили у тетки Поли.

Тихо на улице, скотину уже прогнали, а на работы еще никто не идет.

Над избами стоят прозрачные дымы — бабы стряпаются.

Из своего двора, в чистом переднике поверх вязаной кофты, в белом платочке, выходит с порожней корзиной тетка Поля. Она запирает калитку на замок, кладет ключ под порожек избы и неспешной походкой отправляется на работу. Можно не спрашивать — тетка Поля пошла горох обирать.

В нынешнее дождливое лето горох уродился дивно.

Обычно, чтобы собрать его зеленым, годным для консервирования, надо суметь управиться с ним в кратчайшие сроки, иначе он перезреет.

Но дождь и тепло раздвинули время уборки, горошек зреет постепенно, к тому же обирать его выходит много народу — старухи, женщины, дети…

Каждый килограмм зеленого горошка засчитывается нынче колхозу за килограмм хлеба, то есть хлебопоставки выполняются горошком, и так как из-за этого в колхозе теперь остается много зерна, то и колхозникам, кроме обычных трудодней, за уборку горошка платят еще и хлебом.

Тетка Поля давно уже вышла из годов, однако на горох идет с охотой, как и ее сверстницы. За день она наберет килограммов семьдесят — восемьдесят. А за каждый килограмм полагается четыреста граммов хлеба. Обирают же горошек уже дней двенадцать, и осталось его в поле еще много.