Маска, я вас знаю! - Елена Ивановна Логунова

быстро растаял вдали».

Ирка, морща лоб:

– Тут непонятно: то ли газ веселящий, то ли конструкция двигателя необычная?

Я:

«– Ирма! – вскричала матушка, в ужасе топорща глаза на строптивую дочь. – Что с тобой, ты так кошмарно выглядишь!»

Ирка:

– Матушке на себя бы посмотреть! Сама красотка, можно подумать, со встопорщенными-то глазами.

Народ рыдал и бился головами о столешницы. Восторг присутствующих не охладил даже последующий детальный разбор этих и других ошибок. Мы тщательно препарировали десятка три самых разных ляпов, потом по многочисленным просьбам присутствующих еще немного почитали с листа и бисировали с непревзойденным:

– «Королевский пекарь был выше всяких похвал, барон не мог оторвать взгляд от его пышных булок».

– Хочется осторожно уточнить, какова ориентация барона?

Виолетта Комаровская подошла к нам из своего угла, вытирая слезы:

– Если бы я знала, как это будет, продавала бы билеты, а не сделала бесплатный вход!

– В следующий раз, – успокоила ее Ирка.

– Следующего раза не будет, – шепотом возразила я, ретируясь с лобного места в задние ряды благородного собрания. – Считаю, моя гуманитарная миссия выполнена.

– Стой! Ты куда?! Так сразу драпать мы не можем, это будет невежливо! – Подруга не дала мне просочиться за дверь. – Нас с тобой слушали, и еще как, теперь мы должны послушать других.

Пришел мой черед биться головой о столешницу.

На мое счастье, сегодня активисты литобъединения не зачитывали свои произведения. Нынешняя встреча имела характер рабочей: коллеги рассказывали друг другу о тонкостях своего творческого процесса и делились полезными лайфхаками.

Одна дама-поэтесса, пишущая баллады и элегии, рассказала, как она ищет неизбитые рифмы.

– Беру то слово, к которому нужно подобрать идеальную пару, и вместо первой его буквы подставляю другие – по алфавиту, – сообщила она.

Народ потребовал уточнения.

– Ну, скажем, нужно мне зарифмовать слово «конник», – дама, спец по романтической поэзии, охотно привела пример: – Я убираю первую «К» и последовательно заменяю ее другими согласными. Сначала «Б», потом «В» – и так далее. Бонник, вонник…

– Вонник – отличный неологизм, очень выразительный, – пробормотала я, сморщив нос.

От романтической поэтессы невыносимо несло какими-то сладкими арабскими духами.

– …гонник, донник, – азартно продолжала дама. – О! Донник, есть такое слово!

– Род травянистых малолетников семейства бобовых подсемейства мотыльковых, – машинально прокомментировала моя аграрно образованная подруга. – Некоторые виды – лекарственные растения, ценные кормовые, хорошие медоносы…

– И рифма тоже ничего, – справедливости ради заметила я. – Конник – донник, а? Даже какая-то логическая связь угадывается между всадником и кормовой базой его скакуна.

– «Как в седло взберется конник – лошадь бросит кушать донник!» – будто услышав меня, дама-поэтесса тут же пустила в дело найденную рифму. – А если мы продолжим подбор, то дальше по алфавиту еще будет «С» – сонник, и это тоже превосходный вариант. «Заглянула дева в сонник – ей в ночи приснился конник», согласитесь, это интригует?

Публика согласилась, и даму проводили аплодисментами.

Потом вышел застенчивый бледнолицый юноша. Смущаясь, он признался, что пропивает все свои стихи. Аудитория заволновалась.

– В смысле, вы что же, пропиваете гонорары?! – утратив томность, с места выкрикнула простоволосая волоокая дева.

Собравшиеся загудели. Тема гонораров крайне живо интересовала всех присутствующих, и обойти вниманием сделанное юношей признание его коллеги по творческому цеху никак не могли. Вопросы посыпались градом:

– То есть вам исправно платят за ваши сочинения?

– За стихи?!

– Причем такие суммы, что на них можно напиться?!

Юноша, наконец-то разрумянившись, вскинул руки, усмиряя народное волнение:

– Нет, нет! Вы меня не так поняли. Я не пропиваю свои строки, а пропеваю их! Буква «Е», а не «И» – от слова «петь».

Про пение аудитории было куда менее интересно, чем про оплату поэтических трудов, и дальнейший рассказ младого стихотворца о том, как он добивается безупречной мелодичности своих строк, слушали невнимательно. Аплодировали без энтузиазма, выразив жиденькими хлопками откровенное разочарование.

Третьим вышел тот самый дед, который показался мне знакомым. Он высокомерно отстаивал превосходство документальных произведений над художественными, чем задел присутствующих за живое. В зале оказалось мало авторов, творящих в жанре нон-фикшн.

– Как всем нам, должно быть, известно, для документальной прозы характерно построение сюжетной линии исключительно на реальных событиях, с редкими вкраплениями художественного вымысла, – назидательно вещал старикан.

– Он пишет мемуары, – склонившись и приобняв нас с подругой за плечи, шепотом пояснила незаметно подошедшая Виолетта Комаровская.

– Известная личность? – Ирка прищурилась, разглядывая старика. – Как зовут?

– Михаил Иванович Лосиков.

– Не слышала, – призналась подруга. – Но видела!

Комаровская уже испарилась – так же бесшумно, как подкралась к нам, – и Ирка пояснила мне одной:

– Вспомнила – он подсел ко мне на лавку в парке, и мы даже перебросились парой слов. Дедуся нес какой-то бред о слежке, а я посоветовала ему носить в жару панамку, чтобы голову не напекало.

– Похоже, все-таки напекло, – заметила я, краем уха слушая разглагольствования мемуариста Лосикова.

– Скажи, а все писатели такие? Записки на манжетах, всё в копилочку, нам каждая соринка в желудке витаминка? – тихо спросила подруга.

Я кивнула:

– Иногда сама себе напоминаю того дивно запасливого мужичка из анекдота, который ехал по дороге, увидел дохлую ворону, подобрал ее и закинул в телегу со словами: «Пригодится…» А через год проезжал там же и выбросил, резюмировав: «Не пригодилась…» Только я бы не выбросила. Дохлая ворона – это же шикарная вещь, самое то в сюжете мистического романа или ужастика.

– Дедуся тоже оригинально трактует реальные факты, – не без уважения отметила Ирка.

Лосиков как раз хвастливо рассказывал, как он вычисляет тех, кто тайно ведет за ним наблюдение.

– Иногда эти «мышки-наружки» очень хорошо маскируются, но все равно их выдают какие-то несоответствия, – самодовольно вещал Михаил Иванович. – К примеру, сидит на скамейке в парке бомж, казалось бы, чего тут удивительного? Полчаса сидит, час – ну некуда человеку податься, отдыхает там, где можно. Обычный такой бомж, я бы сказал, классический: штаны и куртка в пятнах, борода лохматая, из-под шапки нестриженые космы паклей, рядом тележка, в ней квадратная сумка доставщика пиццы, еще какое-то барахло…

Я выпрямилась и стала слушать внимательнее.

– Банальная, в общем, картина, глаз не цепляет. Но! – Лосиков поднял шишковатый указательный палец. – При ближайшем рассмотрении выясняется, что от бомжа нет никакого дурного запаха, его пятнистая одежда не грязная, а просто маскировочной окраски – добротные вещи из магазина спорттоваров, из отдела для охотников. А длинный кривой шов на рукаве – не неумелая штопка некрасивого разреза, а имитирующая ее строчка! Какой же это бомж?

– Знакомый! – ответила я с чувством, но негромко, и не мемуаристу, а Ирке. – Я не раз видела его в нашем дворе. С той самой квадратной зеленой сумкой