Вся проза в одном томе - Юрий Кудряшов

9

Денис Игоревич

Андрей крался в собственную квартиру, словно вор. Он боялся смотреть отцу в глаза. Он хотел насколько возможно оттянуть момент встречи с ним. Андрей осторожно поворачивал ключ в замке. Едва слышно разделся, постоянно оглядываясь в сторону отцовского кабинета. На цыпочках прошмыгнул в свою комнату. Он сейчас хотел одного – запереться наедине со своим дневником и привести в порядок мысли. Закрыв дверь комнаты на ключ, он залез в потайной ящик, где лежал дневник.

Но что же это? Дневника не оказалось на месте! Андрей точно помнил, как положил его туда вчера вечером. Где же он может быть? Кроме Андрея, лишь один человек мог быть здесь и взять его. Но зачем ему это нужно?

Всё так же тихо крадучись, словно вор, Андрей зашёл в кабинет отца. Дениса Игоревича не было на месте. Дневник лежал на его столе в раскрытом виде. Но для чего отец взял и прочёл его? Какое он имел на это право?

Профессор вышел из кухни с чашкой горячего чая. Он так испугался, увидев Андрея, что только чудом не опрокинул чашку и не расплескал чай.

– Я не слышал, как ты вошёл, – сказал он.

– Почему ты взял мой дневник? – спросил Андрей.

В глазах его было больше растерянности, чем возмущения.

– А почему ты взломал мой почтовый ящик? – задал отец не менее справедливый вопрос.

– Я для тебя что – тоже материал для исследования?

– Почему бы и нет?

Отец поставил чашку на стол и сел в кресло.

– С тех пор как ты прочёл то письмо – с тобой происходят довольно интересные вещи. Интересные для меня как для исследователя. Но и как для отца, ибо с этими процессами в твоей психике для меня связаны как большие надежды, так и большие опасения.

– Я разве подопытный кролик?

– А я разве зоолог? Сотни студентов открывали мне свои души. Чем ты лучше или хуже них? Я хочу помочь тебе.

– Все они становились материалом по доброй воле.

– Пойми, Андрей: в тебе происходит что-то очень хорошее. И это перестало бы происходить, если бы я тебе сразу всё рассказал. Тогда всё это не имело бы смысла.

– Что же хорошего со мной, по-твоему, происходит?

– Ты поймёшь это позже и спасибо мне скажешь. Ты меняешься. В лучшую сторону. В тебе просыпается способность любить и понимать кого-то, кроме себя самого.

Денис Игоревич взял чашку и стал пить чай.

– Так это ты написал письмо? – спросил Андрей.

Профессор обалдел настолько, что чуть было не подавился.

– Ты что, до сих пор не понял, кто его написал?

Денис Игоревич поставил чашку на стол, поднялся с кресла и встал рядом с сыном, который был на голову выше него.

– Пораскинь мозгами, Андрей! – сказал он, слегка постучав кулаком по его лбу. – Все знают, как плохо я владею компьютером. Все знают, как хорошо им владеешь ты. И главное – все знают, что ты за человек. Все были уверены, что ты взломаешь мою почту и станешь читать эти письма. Это было до очевидности предсказуемо. И она этим воспользовалась. Я сразу понял, что письмо это написано не для меня, а для тебя! И я лишь решил поддержать её, ибо вполне разделяю её цели. Она хочет, чтобы ты наконец стал нормальным человеком. И я хочу абсолютно того же. Поэтому я ничего тебе не сказал, а лишь наблюдал за тем, что будет происходить с тобой. Надеясь, что у тебя в мозгах наконец-то хоть что-то сдвинется.

– Но кто же она?

Отец замотал головой, тяжело вздохнул и развёл руками, глядя на сына, как на полного идиота.

– Боже мой, Андрей! Неужели ты настолько слеп и глуп?

Денис Игоревич снова сел в кресло, взял чашку и отпил немного.

– Ты разочаровываешь меня, сынок, – сказал он, даже не взглянув на Андрея. – И ты разочаруешь меня окончательно, если сам не найдёшь ответ на свой вопрос.

После небольшой паузы он наконец посмотрел в глаза сыну и добавил, подняв кверху указательный палец:

– И если сейчас же не позвонишь ей и не попросишь прощения!

18 – 25 января 2014

МАРИАМ

плутовской рассказ в четырёх пари

Премногоуважаемейший и досточтимейший батюшка Филарет!

Пишет Вам хорошо Вам известный (хоть и не особо любимый) предприниматель Серафим Купцов. Полагаю, для Вас будет в высшей степени неожиданностью получить письмо от меня. И ещё бо́льшим сюрпризом для Вас будет узнать, что это не обыкновенное светское письмо, а самая настоящая исповедь моя Вам как священнику. Уж не знаю, практикуется ли у Вас исповедь в письменной форме (в самом деле, как же тогда глухонемых исповедовать?) – однако ж мне так проще, и Вы ниже поймёте, почему.

Боже Вас сохрани, милостивый государь, неверно трактовать смысл сего документа! Повремените раскрывать рот от изумления и сперва дочитайте терпеливо сие до конца, прежде чем делать поспешные выводы. Уверяю Вас, лишь в последних строках моего письма разъяснится всё для Вас окончательно, а всё предшествующее писано лишь ради этих последних строк.

ПЕРВОЕ ПАРИ

Однако же я обязан волею невероятного стечения обстоятельств изложить Вам всё это. И поскольку никогда ранее не занимался подобной чепухой – право слово, даже и не знаю, с чего начать. Дабы всё было предельно ясно – полагаю, надо вернуться на десять с небольшим лет назад, когда я, известный Вам в качестве первейшего миллионера и капиталиста, был полуголодным студентом, вынужденным зарабатывать себе на пропитание, служа сортировщиком писем в местном почтовом отделении. Там и познакомился я с Тимофеем Лещёвым, который был до поры до времени моим ближайшим товарищем.

Он состоял тогда в той же должности, что и Ваш покорный слуга. И сдружились мы с ним так страстно, как только и могут юноши наших лет. Причём поводом к нашему столь горячему сближению послужила общая любовь к Достоевскому, главным образом к его «Подростку». Дело в том, что «идея», теплившаяся в голове Аркадия Долгорукого, оказалась очень нам с Тимофеем созвучной. Вплоть до того, что целые фразы и даже порой предложения Фёдор Михайлович будто из наших юных голов переписывал.

Надо сказать, мы оба с Лещёвым были тогда уже на голову выше сверстников по количеству прочитанных книг и заполняющих наши головы оригинальных мыслей. Мы свысока взирали на весь тот сброд, что вертелся вокруг нас на почте и был вполне доволен тем, что имеет (а на самом деле – просто не способен к чему-то большему). Нам же с Тимофеем было до тошноты унизительно положение наше, ибо не для того мы в столицу ехали, чтоб по двенадцать часов на дню за какие-то жалкие гроши перекладывать письма из одной стопки в другую – а именно для того, чтобы разбогатеть, что представлялось нам математически достижимым.

И именно не для того нам это надо было, чтоб безраздельно властвовать над другими или самим себе не отказывать ни в одном самом дамском капризе – а как раз-таки для того лишь, чтоб этого сброда всего не видеть и не зависеть от него ежеминутно, но жить где-нибудь в тихом уединении и иметь при этом достаточно пропитания. Потому-то и «открыл нам Аркаша глаза», как мы оба с Лещёвым тогда говаривали. И в этом сошлись мы с ним абсолютно.

Да только вот сближаются-то люди именно лучше всего не тогда, когда слишком похожи, равно как и не тогда, как слишком разные – а как раз именно когда похожи во многом, да в чём-нибудь одном радикально расходятся. Вот и мы с Тимофеем после невыразимой радости от обнаруженного между нами сходства нашли вдруг и полную противоположность, что нас только ещё больше сблизило. Дело в том, что чем лучше узнавал я моего нового друга – тем больше дивился тому, насколько тот был неисправимый идеалист и романтик.

Полагаю, Вы, святой отец, радостно предвкушаете прочесть сейчас, что Лещёв верил в Бога. Спешу разочаровать Вас: для таких глупостей мы с ним тогда уже были чересчур образованы. Однако ж откуда было взяться образованию, как не из книг? А книги мы, кроме разве что Достоевского, читали довольно разные. И поди разбери: то ли сами мы себе выбирали чтение в соответствии с характером каждого, то ли наоборот – чтение формировало наши характеры. Это вопрос вечный, как курица и яйцо.

Ежели совсем в двух словах (ибо не желаю слишком затягивать мою исповедь) – скажу, что товарищ мой чересчур был увлечён понятиями чести и долга, какой-то высшей справедливости, чистой совести и ещё чёрт знает какой ерунды. Вы человек неглупый и, полагаю, поймёте меня, ибо всё это старо как мир и банально до оскомины. Я убеждён был тогда (убеждён и сейчас), что наш мир в основной сути своей мало чем отличается от мира животного. Единственная объективная и бесспорная реальность его заключается в том, что в нём есть сильные и слабые. Причём сильные выживают неизбежно за счёт слабых, которые столь же неизбежно при этом страдают и погибают. Среднего не дано и иначе не может быть, ибо всё прочее – шелуха, измышлённая в оправдание своей слабости.