Единственная любовь Казановы - Ричард Олдингтон

— Ах, не будем об этом. — Незнакомцу до того не терпелось втянуть Казанову в игру, что он не заметил легкого сарказма в его тоне. — Разве благородные люди обращают внимание на такие пустяки?

Казанова любезно наклонил голову в знак согласия и с видом простака стал слушать объяснение правил предложенной игры — это был хорошо известный метод «стрижки» несведущих людей, которому Казанова научился, когда ему не было и шестнадцати лет, у своих продувных дружков в Венеции. Каждый из них положил по пригоршне монет, и игра началась. Сначала Казанова, конечно, без труда выигрывал, наблюдая с немалым весельем и с еще большим презрением за неуклюжими приемами партнера. Выждав достаточно, чтобы у «зеленого новичка» появился аппетит к выигрышу, шулер изменил тактику, рассчитывая за несколько ходов отыграть все проигранное, а потом «раздеть» Казанову до последнего дуката. Но, к своему явному недоумению и досаде, он не выигрывал, и выражение удивления и озабоченности на его лице было до того нелепым, что Казанова с трудом сдерживал смех.

Шулер явно почувствовал, что Казанову все это немало веселит, и при очередной сдаче карт попробовал уже в открытую сблефовать. Казанова со множеством извинений, сочетая любезность, присущую предполагаемому отпрыску высокого рода, с наивностью новичка, вежливо указал партнеру на «оплошность», и шулеру пришлось не только признать свою «ошибку», но и выплатить немалую сумму, которую он поставил на карту, намереваясь выиграть. Немало сбитый этим с толку, стремясь побыстрее прикарманить деньги «новичка», незнакомец начал делать большие ставки, играть опрометчиво, пуская в ход все плутни, каким был обучен. Каково же было его изумление, когда он обнаружил, что каждый его опрометчивый ход мгновенно используется партнером в свою пользу, каждый его трюк и мошенничество мгновенно отмечаются как «оплошность», причем настолько вежливо, что он вынужден с этим соглашаться, пока — хуже уж некуда — он быстро не проиграл свыше ста дукатов.

Когда последняя его монета исчезла, шулер снова сдал карты и, воспользовавшись (как ему показалось) тем, что Казанова был поглощен своими картами, неожиданно вскочил и занес над ним длинный кинжал. Казанова же, наблюдавший в свое время не одну такую сцену, был готов к встрече с ним. Схватив мошенника за руку своей невероятно сильной рукой, Казанова без труда разоружил его и в одно мгновение сжал ему горло. Как следует встряхнув шулера с такой силой, какой позавидовал бы великан из сказки, Казанова вышвырнул его из-за загородки и велел убираться, если ему дорога жизнь, на глазах у Аталанты, таращившейся на них из дымного конца кухни.

— Жизнь?! — с горечью повторил несчастный, с трудом поднимаясь на ноги. — Какая у меня может быть жизнь? Вы же отобрали у меня все до последнего дуката!

— Бери! — И Казанова презрительно бросил ему несколько золотых монет. — А теперь убирайся, пока я не свернул тебе шею!

Повернувшись с этими словами к двери, Казанова со смущением увидел прямо перед собой отца Бернадино, чье лицо едва ли могло быть суровее или выражать большее осуждение. Казанова приготовился выслушать отповедь, а тем временем игрок выскочил за дверь, наградив своего партнера самыми малопривлекательными эпитетами, какие могло измыслить его плодовитое и многоопытное воображение. Отец Бернадино, однако, никак не комментировал ситуацию, хотя по обрывкам любезностей, какие он случайно услышал, мог естественно предположить, что ко всем прочим безобразиям Джакомо еще и обдурил бедного человека в карты. Попросив синьора Эрколе передать узлы Казанове и жестом отметя его подобострастное предложение откушать и выпить, отец Бернадино сел напротив Казановы и молча уставился на него со странным выражением лица, на котором читалось раздражение, огорчение и жалость, — так можно было бы смотреть на здорового, прелестного, но уж очень озорного ребенка.

Казанове не слишком понравилось выражение лица отца Бернадино, да и неожиданное появление библиотекаря застало его врасплох. Он ведь хотел только воспользоваться интересом, который проявлял к нему библиотекарь, чтобы вернуть свои вещи, и ему ни на секунду не пришло в голову, что священник может счесть своим моральным долгом сделать выговор заблудшей душе, — навязывать умонастроения противно было духу того времени.

Наконец, когда молчание начало становиться уже нелепым, отец Бернадино вытащил кожаный мешочек и приоткрыл его, показывая, что он полон золотых монет и рекомендательных писем — весьма существенного остатка от выигрыша Казановы в «Ридотто».

— Я бы просил вас пересчитать их, — холодно произнес отец Бернадино.

— Какой в этом смысл, раз вы сами их принесли? — сказал Казанова, пряча золото и сложенные бумаги, и, чтобы не выглядеть слишком уж пугалом, стал переодеваться в другую, хотя и поношенную одежду.

Пока Казанова переодевался, оба молчали, и Казанова очень надеялся, что отец Бернадино наконец уйдет, выслушав его многократно повторенные благодарности. Но тот лишь отмахивался от его излияний и продолжал сидеть, и, таким образом, Казанове ничего не оставалось, как вернуться на свое место.

— Я сожалею, что доставил столько беспокойств и вам пришлось самому принести мне этакий пустяк, — в десятый раз произнес Казанова, только теперь уже с оттенком нетерпения, показывая, что хочет избавиться от чересчур любезного помощника.

Но отец Бернадино не желал понимать намек.

— Хотелось бы мне разгадать вас, — задумчиво произнес он. — В вас намешано столько всякого разного!

— Разве все люди не таковы?

— Чего я никак не могу понять, это как у вас хватило нахальства навязать свою особу церкви.

— По всей вероятности, мне следовало иметь богатую и могущественную матушку, глубоко преданную моим интересам, — холодно заметил Казанова. — Такая подлинная благотворительность может ведь прикрыть множество грехов, верно? Кстати, вы не видели донны Джульетты?

— Видел.

— А-а! И она уже сообщила свою версию Аквавивам? Конечно? Она не теряет времени, эта молодая дама!

— Что побудило вас совершить столь опасный и безумный поступок?

Казанова улыбнулся.

— Женщина соблазнила меня, и я…

— Не верю, — сухо возразил отец Бернадино, — и даже если это так, ваш долг был противостоять соблазну…

— В подражание вышестоящим? — с издевкой произнес Казанова, глядя священнику в глаза так твердо и многозначительно, что Бернадино вспыхнул и отвел взгляд.

— Не вам критиковать благодетелей и вышестоящих.

Эта фраза, весьма затасканная и произнесенная между прочим, уязвила Казанову в самое больное место, показав всю незначительность занимаемого им в обществе положения.

— Значит — нет! — воскликнул он с такою силой, что отец Бернадино невольно отшатнулся. — Нет, конечно, не мне! Это они могут критиковать меня, называть подлецом и мерзавцем и грязным развратником за то, что я открыто и с немалым риском для себя делаю то же, что они делают втихую, тайно и безнаказанно! Да будь я тем, кем вы явно меня считаете, я бы приятно развлекался сейчас в постельке с донной Джульеттой, а не сидел бы здесь, рискуя жизнью, в то время как она разыгрывает из себя перед своими «покровителями» жену Потифара[62]. Надо быть способным желать женщину, чтобы понять, почему я поступил так, а не иначе…

Он неожиданно умолк, увидев выражение лица отца Бернадино. Тот явно верил версии донны Джульетты, которую Казанова мог достаточно точно себе представить, — наверняка некий изобретательно придуманный вариант избитой темы о том, как он, воспользовавшись тем, что в доме никого не было, совершил покушение на ее целомудрие и был вынужден бежать из дворца от ее праведного возмущения и лакеев. Казанова размышлял над создавшейся ситуацией достаточно мрачно и горько, что было чуждо его обычно легкому отношению к жизни…

— Что же вы намереваетесь делать? — неожиданно ворвался в его мысли голос отца Бернадино.

Казанова поднял на него взгляд, пожал плечами, но не произнес ни слова. А отец Бернадино, слегка запинаясь, продолжал:

— Вам следует… я хочу сказать, что, наверное, должен вас предупредить, чтобы вы не задерживались в Риме. Неодобрение, которое вызовет ваш поступок у неких могущественных сил…

— Не говоря уже о мести разъяренной женщины, — цинично вставил Казанова. — Да. Я уеду из Рима, но…

— Но?

— Когда мне заблагорассудится и будет удобно, — холодно добавил Казанова.

Отец Бернадино вспыхнул от намека на то, что не следует вмешиваться в чужие дела, и поднялся. Но что-то, какое-то чувство невыполненного долга, должно быть, не позволяло ему уйти, не воззвав в последний раз к этой непокорной и заблудшей овце.

— Я не стану спрашивать вас, куда вы направитесь, — нерешительно начал он, опустив глаза долу, — как и о том, на что вы собираетесь жить, — хотелось бы мне, правда, убедить вас отказаться от своего метода добывания денег. — Видимо, приободрившись, он поднял на Казанову глаза. — Я слышал об этом в связи с вами, но не верил, пока сам не увидел и не услышал. Крик отчаяния, выражение лица несчастного, который выбежал отсюда, еще не изгладились из моей памяти. Ах, Джакомо, Джакомо, если бы вы только согласились отказаться от игры, оставить это бесчестное занятие…