Катилинарии. Пеплум. Топливо - Амели Нотомб

– Поставьте себя на мое место!

– Делать мне больше нечего.

– Где оно, это хранилище?

– Не спешите! Я не сказал, что вы сможете туда попасть.

– Тогда сходите туда сами!

– Для чего? Лично меня не интересует, сохранились ли ваши книжки на века.

– Вы омерзительны, Цельсий.

– А вот вы нелепы. Как вы могли хоть на сотую долю секунды вообразить, что История помнит про вашу писанину?

– Я никогда так не думала, никогда! Вы впервые в жизни подсказали мне эту мысль.

– Трудно в это поверить.

– Вспомните. Я вам только что говорила: «Оставьте мои книги в покое из уважения к тому, что бесследно исчезло».

– Это была фигура речи.

– Ладно. В любом случае, если бы мои книги были в Главном Хранилище, вы бы об этом знали. Вы человек образованный.

– Не уверен. Литературу конца прошлого тысячелетия я знаю хуже всего. Доказательство тому Жубер, о котором вы только что говорили и имени которого я никогда не слышал. Мой конек – древнеримские авторы.

– В таком случае идемте в Главное Хранилище! И если мои книги там, вы сможете их прочесть.

– Зачем? Чтобы постичь секреты вашей души? Сожалею, ваша душа мне не интересна.

– Затем, чтобы вы перестали ругать мои книги.

– Как вы наивны! Похоже, вы вбили себе в голову, что ваши писания меня очаруют.

– Я бы предпочла, чтобы вы поносили их хотя бы со знанием дела.

– Зря вы это затеваете. Если я прочту ваши книжки, они утратят для меня свою единственную привлекательность: тайну.

– Так уважайте эту тайну и прекратите их поносить. Поймите наконец, что мне это неприятно.

– Ваши чувства меня не касаются.

– А почему мне нельзя пойти в хранилище? Кому это помешает?

– Мы не хотим, чтобы вы узнали о том, что произошло за последние шесть веков. Названия некоторых романов могли бы вам на это указать.

– Представляю себе серию, вдохновленную «Последними днями Помпей»: «Последние дни Брюсселя», «Последние дни Токио», «Последние дни Мобёжа» и так далее.

– Славно звучит.

– Давайте заключим договор. Клянусь, что не буду заглядывать дальше двухтысячного года.

– Почему? Вы собирались так скоро покончить со своей блестящей писательской карьерой?

– Ничего такого я в жизни не собиралась делать. Но по вашим недомолвкам можно понять, что начиная с двадцать первого века происходило нечто такое, о чем я не должна знать.

– Так и есть.

– Ну так завяжите мне глаза и дайте посмотреть только между 1992 и 2000 годами…

– Невозможно. Книги расставлены в алфавитном, а не в хронологическом порядке.

– В таком случае, если мои книги сохранились, они где-то после Нострадамуса или, скорее, после Ноткера Заики[19].

– Ваше счастье, что от нелепостей еще никто не умирал.

– К вашему сведению, от шутки пока тоже никто не умер. Не стоит об этом: завяжите мне глаза и дайте посмотреть то, что сразу за Нострадамусом или, может быть, Ноткером Заикой.

– Нет. В двадцать четвертом веке был еще писатель по фамилии Нотмор, я не хочу, чтобы вы видели названия его книг.

– Нотмор? Это псевдоним, я полагаю?

– От вас ничего не скроешь.

– И что же такого страшного написал этот Нотмор?

– Двадцать четвертый век вас не касается.

– Извините: как вы сами сказали, я несу коллективную ответственность за века, которые следовали за моим. Поэтому, чтобы я могла глубже проникнуться чувством стыда, вы должны поближе познакомить меня с этим будущим, которое для вас является прошлым.

– Вам достаточно знать, что оно было страшным.

– Напрасно вы меня щадите.

– Дело не в этом. Вас следует держать в изоляции.

– Почему?

– Таково решение Тирана.

– Дурак он, ваш Тиран. Если я больше не вернусь в свое время, почему бы мне все не рассказать?

– Таково решение Тирана.

– Когда ваш Тиран отдает нелепые приказы, вы повинуетесь?

– В приказах Тирана всегда есть какой-то смысл.

– Редкостная покорность! Полоскание мозгов в двадцать шестом веке, судя по всему, достигло наивысшего расцвета.

– Никто мне мозги не полоскал.

– Значит, дело обстоит еще хуже.

– В наш век наконец все осознали то, что в ваше время отрицали: быть верховным властителем ужасно. Тот, кто соглашается на этот пост, жертвует собой во имя общего блага. Поэтому мы питаем к нему безграничное уважение.

– Даже когда его указы противоречат логике?

– Неважно. Власть должна быть – это жизненная необходимость. Мы бы больше навредили нашему делу, ослушавшись приказа свыше, чем подчиняясь приказу, который нам непонятен.

– То, что вы говорите, очень опасно.

– А поступать иначе еще опаснее. Нам пришлось пожинать плоды вашей демократии, и мы знаем, что говорим.

– Хотела бы я встретиться с вашим Тираном. Мне бы ему пару слов сказать.

– Вы думаете, что с Тираном можно запросто увидеться?

– Понятия не имею. Возможно, ему было бы интересно поговорить с кем-нибудь из прошлого. Если бы мне в двадцатом веке предложили поговорить с кем-нибудь из четырнадцатого, я была бы в восторге.

– Но Тиран очень занят.

– По-моему, большая наглость с вашей стороны принимать решения вместо него.

– Я не принимаю решений вместо него!

– Еще как принимаете. Вы только что объявили, что ему некогда со мной встречаться, даже не спросив его мнения. Какое неуважение к тому, кто жертвует собой ради вас!

– Позволить ему терять время на нелепую особу вроде вас – вот что было бы неуважением.

– Вы не правы, Цельсий. Я подам на вас в суд. И объясню Тирану, что держать меня под надзором бесполезно, а у вас есть дела поважнее.

– То, что у меня есть дела поважнее, само собой разумеется. Но как вы сможете доказать, что держать вас под надзором бесполезно?

– Я неопасна.

– Докажите это.

– Вам не кажется, что я похожа на человека с благими намерениями?

– Нет.

– Я неопасна, потому что у меня нет ни малейшей возможности принести вред.

– Это еще вопрос.

– Что значит – вопрос? У меня нет ничего, чем я могла бы навредить.

– Вредители всегда найдут способ навредить.

– Но я не вредитель. Вы разговариваете со мной, как с террористкой.

– Я говорю с вами, как с человеком, владеющим словом.

– Вы меня переоцениваете. Наоборот, это слово всегда владело мной.

– И тем не менее вы только что показали свое умение.

– Просто поменяла местами тему и предмет. Первый встречный сумеет проделать то же самое!

– Я не доверяю первым встречным. Таких больше нет. А вот вы похожи на первую встречную.

– Как вы смешно выражаетесь.

– Если вам весело – тем лучше.

– Ладно. Допустим, я вредитель. Но кому же, черт побери, я могу навредить? Если бы вы оставили меня одну с чернилами и бумагой, я бы ни с кем не стала встречаться…

– Оставить вас одну и позволить вам писать! Может, сразу дать вам радиопередатчик?

– Да кого, в конце концов, я могу предупредить? И о чем?

– Не настаивайте. Вы здесь в полной изоляции.

– И я не смогу писать до конца моих дней?

– Разумеется.

– Это подло! Вы не имеете права. Вы уже отняли у меня тех, кого я любила. Если вы отнимете еще и возможность писать, у меня совсем ничего не останется.

– Считайте, что уже ничего не осталось.

– Вы просто отвратительны.

– Не стоит преувеличивать. Что вы сейчас писали – то есть, имею в виду, тогда, 8 мая 1995 года?

– Вас это не касается.

– Отвечайте. Я хочу знать, заслуживало ли завершения то, что я не дал вам закончить.

– Идите в Главное Хранилище и прочтите мои книги, тогда узнаете.

– Подумайте головой! Если ваши книги и есть в хранилище, той книги там быть не может!

– Интересно почему?

– Потому что вы ее не дописали!

– Уже бывали случаи публикаций незаконченных романов.

– Вы меня умиляете. Расскажите же, о чем вы писали.

– Я не умею пересказывать свои книги.

– Тысяча против одного, что это была любовная история.

– Скорее можно сказать, что в этой истории помимо прочего говорилось и о любви.

– Так я и знал. Это была книжка для домохозяек. Ничуть не жалею о том, что помешал вам ее дописать.

– То есть, по-вашему, если где-то говорится о любви, значит, это история для домохозяек? «Тристан и Изольда», «Федра» – для домохозяек?

– Вы хотите убедить меня, что писали нечто подобное «Тристану и Изольде»?

– Я сейчас не о книгах. Мне хочется знать, существует ли еще любовь в двадцать шестом веке.

– Увы, такое вполне возможно. Кто знает, что творится в низших слоях общества.

– Иначе говоря, среди элиты эти древние обычаи уже не в ходу?

– Наша эпоха – время людей ответственных.

– Хотите сказать, что любовь дело безответственное?

– Самое безответственное из всего, что может быть. Посвятить всю свою жизнь, все внимание, все мысли одному-единственному человеку или двоим людям – я это называю бездарным правлением.