О всех созданиях – больших и малых - Джеймс Хэрриот

Я заглянул в ящик и увидел костюм из толстой черной глянцевой резины. Я вытащил куртку: она была вся в молниях и блестящих кнопках, а весила тяжелее свинца. Брюки, снабженные множеством застежек и пряжек, оказались еще тяжелее. Очень и очень внушительный костюм, явно сотворенный человеком, который не присутствовал ни при едином отеле. Главным его недостатком было то, что человек оказывался в нем практически парализованным.

Я поглядел на Грайера, но водянистые мутные глаза мне ничего не сказали. Я начал снимать пиджак — полный идиотизм, но ведь иначе он оскорбится!

Действительно, Грайер, казалось, жаждал облечь меня в костюм — во всяком случае, он уже держал брюки наготове. Бесспорно, эта операция требовала двоих. Сначала натягивались поблескивающие брюки, застегивались, с носа и с кормы, а затем наступала очередь куртки: истинное произведение искусства, туго облегавшее талию, и с короткими рукавами дюймов шести длиной с резиновыми манжетами, сдавившими мои бицепсы.

Прежде чем надеть ее, я должен быть закатать до плеча рукава рубашки, затем Грайер, дергая и пыхтя, натянул ее на меня. Я услышал, как повизгивают застегиваемые молнии. Последняя была на спине и стягивала высокий жесткий стоячий воротник, который задрал мой подбородок к небу, словно я возносил молитву.

Грайер, казалось, вкладывал душу в эту операцию и в заключение извлек из ящика черную резиновую шапочку. Я отдернул голову и начал мямлить те возражения, какие преодолевали преграду воротника, но Грайер не отступил.

— Постойте смирно еще минутку. Раз делать, так уж делать!

Завершив дело рук своих, он отступил на шаг, любуясь им. Несомненно, я являл собой гротескное зрелище — фигура, с ног до головы втиснутая в резиновую сверкающую броню, голые по плечи руки, торчащие почти под прямым углом. Грайер выглядел вполне довольным.

— Ну, пошли. Пора браться за работу.

Он повернулся и быстро зашагал к коровнику, я двинулся за ним тяжелой походкой робота.

Наше появление в коровнике вызвало сенсацию. На нас уставились фермер, два скотника и маленькая девочка. Слова веселого приветствия замерли на губах мужчин, когда в дверях показалась грозная фигура. Девочка громко заплакала и убежала.

«Чистка» — работа грязная и вонючая для чистящего и крайне скучная для зрителей, которые стоят без дела минут двадцать и ничего не видят. Но на этот раз им скучать не пришлось, Грайер шарил внутри коровы и бормотал что-то о погоде, но они не слушали и только глазели на меня, пока я стоял там, словно рыцарские доспехи, прикрепленные к стене. Они с упоением разглядывали куртку и брюки. Я знал, о чем они думают. Что, собственно, произойдет, когда этот внушительный неведомый фактор будет задействован? Всякий, кто одет подобным образом, уж конечно, готовил себя к чему-то невероятному.

Воротник так сдавливал мне гортань, что я не мог произнести ни слова, и это, возможно, добавляло мне таинственности. Внутри костюма я уже обливался потом.

Девочка собралась с духом и привела своих братьев и сестер посмотреть на меня. Я видел ряд головенок над нижней половиной двери и, ценой немалой боли повернув голову, попытался подбодрить их ласковой улыбкой. Но головы исчезли, и со двора донесся топот бегущих ног.

Не знаю, сколько времени я простоял так, но Грайер наконец извлек руки из коровы и крикнул:

— Ладно, действуйте!

Атмосфера внезапно наэлектризовалась. Зрители выпрямились и, приоткрыв рты, впились в меня глазами. Они заждались этой минуты.

Я оттолкнулся от стены, сделал поворот вправо с некоторым трудом и направился к жестянке с пессариями. Пройти требовалось несколько шагов, но мне, шагающему, как робот, с задранной головой и окостенело растопыренными руками, путь показался очень долгим. Когда я добрался до жестянки, возникла новая трудность — нагнуться оказалось практически невозможно. Изворачиваясь так и эдак, я всунул руку в жестянку; затем надо было снять обертку с пессария одной рукой — следующий круг чистилища. Зрители наблюдали за мной в завороженной тишине.

Сняв обертку, я сделал осторожный поворот на сто восемьдесят градусов и мерной походкой снова пересек коровник. Поравнявшись с коровой, я окостенело простер руку к Грайеру, который взял пессарий и ввел его в матку.

Затем, пока мой коллега приводил себя в порядок, я занял свою прежнюю позицию у стены и скосил глаза на зрителей. Теперь они смотрели на меня в абсолютной растерянности. Не могли же обязанности таинственного пришельца ограничиться лишь этим! Не мог же он облачиться в такой костюм, только чтобы принести пессарий! Однако, когда Грайер принялся расстегивать кнопки и молнии — вот это было нелегкой задачей! — они поняли, что представление окончено, и на смену разочарованию пришла потребность расхохотаться.

В кольце ухмыляющихся лиц я пытался растереть руки, онемевшие от манжет-удавок. Думаю, моим недавним зрителям не терпелось добраться до местной пивной, чтобы поведать эту историю всем желающим. Собрав лоскутья моего достоинства, я надел куртку и забрался в машину. Грайер задержался, чтобы о чем-то с ними поговорить, но они слушали рассеянно; их внимание было сосредоточено на моей жмущейся к сиденью фигуре. Они все еще не могли поверить своим глазам.

В операционной бордер-терьер уже приходил в себя. Он поднял голову и мужественно попытался вильнуть хвостом, когда увидел меня. Я завернул его в одеяло, взял на руки, приготовился уйти и тут увидел Грайера за приоткрытой дверью кладовой. На столе стоял деревянный ящик, и он вынимал из него резиновый костюм, но в его движениях было что-то странное, у него словно начался какой-то припадок: тело дергалось и содрогалось, лицо в багровых пятнах гримасничало, а изо рта вырывались подавленные стоны. Я уставился на него в полном изумлении. Если бы меня спросили, я бы сказал, что это невозможно, однако я сам был очевидцем! Никаких сомнений быть не могло — Ангус Грайер смеялся!

Послеродовый парез

Послеродовый парез обычно не обещает сюрпризов, но, взглянув в ручей, еле различимый в унылом сером свете занимающегося утра, я понял, что мне предстоит иметь дело с довольно редким его проявлением. Паралич сковал корову сразу после отела, и она съехала по глинистому откосу в воду. Когда я приехал, корова была в коме, задние ноги ушли глубоко под воду, голова лежала на каменистом уступе. Возле под косыми струями дождя жался ее теленок, мокрый и жалкий.

Мы начали спускаться к ним, и Дэн Купер поглядел на меня с тревогой.

— Вроде бы уже поздно. Она ведь сдохла? Она же не дышит.

— Боюсь, что дело плохо, — ответил я. — Но жизнь, по-моему, еще теплится. Если мне удастся ввести хлористый кальций ей в вену, может, она и встанет.

— Если бы! — буркнул Дэн. — Она же у меня самая удойная. Всегда такое случается с теми, которые получше.

— Послеродовой парез именно таких и не милует. Ну-ка, подержите эти бутылки. — Я вытащил футляр со шприцем и выбрал толстую иглу. Мои пальцы, окаменевшие от того особого холода, который пронизывает вас на рассвете, когда кровь в жилах течет еще вяло, а желудок пуст, никак не могли ее ухватить. Ручей оказался глубже, чем я думал, и при первом же шаге вода полилась мне в сапоги. Охнув, я нагнулся и прижал большим пальцем яремный желобок у основания шеи. Вена вздулась, и, когда игла вонзилась в нее, мои пальцы залила теплая темная кровь. Кое-как я извлек из кармана диафрагменный насос, в один конец вставил бутылку, другой надел на иглу, и в вену пошел хлористый кальций.

Стоя по колено в ледяном ручье, поддерживая бутылку окровавленными пальцами и чувствуя, как дождевые капли затекают мне за воротник, я пытался отогнать грустные мысли. О всех тех, кто еще спокойно спит в теплых постелях и будет спать, пока их не разбудит будильник. А потом они сядут завтракать, развернув свежую газету, а потом спокойно поедут в уютный банк или в страховую контору. Может, мне следовало бы стать врачом — они-то лечат своих пациентов в чистых теплых спальнях.

Я вытащил иглу из вены и швырнул пустую бутылку на берег. Инъекция не подействовала. Я взял вторую бутылку и начал вводить кальций подкожно. Привычные, но на этот раз бесполезные действия. И вдруг, машинально растирая вспухший после впрыскивания желвак, я увидел, что у коровы задрожало веко.

Меня захлестнула внезапная волна облегчения. Я посмотрел на фермера и засмеялся.

— Она еще держится, Дэн! — Я дернул ее за ухо, и она открыла глаза. — Подождем несколько минут, а потом попробуем перевернуть ее на грудь.

Четверть часа спустя она начала ворочать головой. Пора. Я ухватил ее за рога и потянул, а Дэн и его дюжий сын уперлись в плечо. Дело шло медленно, но мы дружно тянули и толкали. Корова сделала усилие и перевалилась на грудь. И мы сразу ободрились. Когда корова лежит на боку, так и кажется, что пришел ее последний час.