Современная венгерская проза - Магда Сабо

В первые дни и недели их обретшей друг друга любви — после того как он отдал Лидии картину с мельницей, после тяжелой сцены, когда Иза пыталась вручить деньги сиделке, — Антал, словно какую-то неподатливую скорлупу, долго пытался разбить молчаливую, строгую замкнутость Лидии. Когда скорлупа наконец отпала, открыв настоящую Лидию, с Дюдом, с Пастушьим лугом, с той огромной, всепоглощающей страстью, с какой она любила его, — у него было такое чувство, будто в чужой, непонятной стране кто-то вдруг окликнул его на родном языке. Он ответил ей сразу, ответил душой и телом.

Помолвка их состоялась вот здесь, на кухне. Женщины-коллеги, пришедшие на новоселье, завизжали от изумления, когда Антал со стуком выложил на буфет два обручальных кольца. Насколько в свое время никто не сомневался, что Антал и Иза Сёч рано или поздно поженятся, настолько же неожиданным оказался такой поворот в отношениях между врачом и сиделкой. У Антала всегда была какая-то женщина; все считали, что Лидия — всего лишь очередная. Открывая шампанское, Антал подумал, насколько по душе бы пришлось прежним хозяевам дома это самозабвенное веселье; Винце радовался бы танцам, шумным выкрикам и потчевал бы гостей домашней ореховой палинкой, а мама просто вне себя была бы от счастья, что у них так много народу, — точь-в-точь, как у тети Эммы в те времена, когда она была юной девушкой с густой косой и румянцем, то и дело заливающим щеки. Иза единственная сказала бы, думал он тогда, что жаль тратить время на такую чепуху, как помолвка и надевание колец; это глупости и предрассудки, все равно от этого никому ни жарко ни холодно. В ту ночь, хотя он почти не отходил от Лидии, бывшая жена словно бы ощутимее, чем когда-либо, была рядом. В разгар попойки, когда Шани Вари взял в руки гитару и, немилосердно путая мелодию, запел: «Приютился домик у реки Дуная», — Антал задумчиво шагал под руку с Лидией по дорожкам сада. У него снова был дом, и снова в тех самых стенах, где он впервые узнал, что такое дом; но теперь он обязан был этим не Изе, а самому себе, своему труду, множеству проведенных в работе ночей, компенсацией за которые он и хотел иметь дом, все это, что окружало его, включая трость Винце и Капитана, который с приходом гостей удалился в дровяной сарай и астматически сопел там, всем своим видом показывая, как глубоко он оскорблен. Лидия молча шла рядом, не мешая ему предаваться воспоминаниям. Иза была солдат, соратник, единоверец, какое-то время она шагала в ногу с ним. Про Лидию же, с тех самых пор, как он полюбил ее, он никогда так не думал: Лидия не то чтобы шла рядом — она была тождественна ему, была его вторым «я», не сговариваясь, они инстинктивно поворачивали в одном направлении.

Антал вытер стол, вымыл руки, огляделся. Эти кухонные дела он тоже всегда любил, ему нравилось открывать консервы, готовить к ужину стол, убирать после ужина; Иза все это презирала немного, для Антала же эти мелочи воплощали будничную радость бытия, были словно частью какого-то магического обряда, совершаемого ежедневно в знак того, что у него есть хлеб насущный и хлеб этот заработал он сам, а не получил от кого-то. Антал выдвинул ящик, другой, задвинул на место; он никогда не оставлял Гице немытую посуду, ему было бы стыдно: ведь горячая вода под рукой. Свой дом, с накрытым столом и расстеленной чистой постелью, был его давней мечтой; еще живя в интернате, он часто в подробностях представлял, как будет выглядеть его дом. Антал так долго был бездомным и нищим, что старомодные представления об удобном жилище, о спокойной, устроенной жизни должны были или утратить для него навсегда привлекательность, или пустить в его сердце особенно прочные корни. Обручившись с Изой, он почувствовал: в доме Винце он найдет то, что искал всегда. Он весь сиял, когда мать Изы вручила ему ключ от ворот.

Весной, когда он сказал Изе о своем желании купить дом, в глазах у нее мелькнула тихая насмешка: ладно, мол, так и быть, не буду лишать тебя удовольствия, коли ты мечтаешь платить домовый налог; наверное, есть нечто особенно привлекательное, читалось на ее лице, и в том, что этот первый дом, в котором ты жил, станет без всяких ограничений твоим домом и тебе не придется понижать голос и, обнимая кого-то, все время думать о том, чтобы старики за стеной ничего не услышали. Иза так уверенно и надежно чувствовала себя в жизни, что Анталу иногда казалось: теплая одежда и натопленная комната — для нее не более чем ненужная роскошь; железная воля Изы, сила духа без помощи каких-либо внешних средств способны укрыть ее, оградить от всего на свете, даже от плохой погоды, и вообще бытующее повсеместно понимание жизни придумано для более слабых людей, чем она.

Антал без всякой позы, откровенно и чистосердечно радовался тому, чего достиг.

В те времена, когда он родился, Дорож был маленькой, мало кому известной деревней; дом, где он впервые увидел свет, был полон горячим паром и запахом серы: рядом кипел, бурлил, клокотал источник. Матери Антал не помнил, она исчезла быстро и незаметно. «Уехала в город», — без уверенности в голосе говорила ему бабка. Позже, став взрослым, Антал начал догадываться, почему она уехала в город и что там с ней стало: не одна девушка из их деревни пропала вот так же бесследно.

Отца же он знал, даже помнил его смерть; отец, как большинство дорожских обитателей, ездил в город с повозками Даниеля Берцеша; он был не возчиком, а «бочкарем», как называли в деревне эту профессию: отмерял заказанное количество воды и разносил клиентам. Даниель Берцеш арендовал источник у дорожской общины, сто пятьдесят его повозок с водруженными на них огромными бочками скрипели колесами за многие километры от Дорожа. Обращаться с бочками, наполненными горячей целебной водой, открывать их деревянное брюхо было нелегким делом, для этого требовалась ловкость и смелость, вода была дьявольски горячей, даже поблизости находиться не всякий способен был долго, а тем более возиться с бочкой, вытаскивать из нее пробку, потом затыкать, тащить бадью в баню или в ванну, ни на кого при этом не брызнув, не выплеснув ничего по пути. Берцеш свои повозки не обновлял, они тряслись по дорогам полуразбитые, прогнившие. Отец Антала так и умер: однажды, собравшись в дорогу, нагнулся к пробке проверить, хорошо ли та держит, и в этот момент бочка лопнула пополам и нестерпимо горячая вода хлынула ему на спину. Его отнесли домой, он прожил еще несколько часов, не приходя в себя, ругаясь в бреду последними словами.

Со смертью сына на деда и бабку свалилось слишком много забот, чтоб они могли долго плакать да горевать; до утренней зари они толковали, как обратить на пользу постигшую их беду. Но адвокат Берцеша опередил их: он оплатил похороны, дал немного денег и уговорил стариков не поднимать лишний шум, это лишь разозлит Берцеша, который вполне им сочувствует и даже согласен доказать это на деле. Дед еще весной был у Берцеша: тот как раз искал полевого сторожа, но старика почему-то не взял; теперь господин Берцеш велел передать, пусть дед приходит, да и мальчишке найдется работа. И вот Антал стал таскать грязь от источника к нескольким кабинам, сколоченным неподалеку; правда, к обслуживанию клиентов Антала не допустили, — уже тогда, восьмилетним своим умишком, он понимал: не допускают его туда не из-за возраста, а из опасения, что он начнет воровать; ведь нищему доверять нельзя: если клиент платит за кабину, стало быть, у него и стащить есть что. Дед служил сторожем, внук подносил грязь — не одна семья в Дороже еще и завидовала им.

Потом история с отцом Антала все же как-то всплыла на свет и попала в столичную левую газету; дело дошло даже до запроса в парламенте. Адвокат Берцеша снова приехал к ним, на этот раз в компании журналиста из правительственной газеты, и стал задавать старикам вопросы. Те настолько перепугались при виде чужого человека, который заносил каждое их слово в блокнот, что во всем лишь поддакивали адвокату, а тот рассказал журналисту, что Даниель Берцеш не только заботится о родителях несчастного бочкаря, но даже намерен помочь получить образование его сыну, на редкость способному мальчику, — господин Берцеш располагает возможностью устроить сироту в знаменитую гимназию соседнего города и оплатить место в интернате.

Дед молчал, он больше был бы рад наличным, а бабка плакала; бабка вообще часто плакала, постоянно боясь чего-нибудь, да и причины для слез легко находились; однако на этот раз за отчаянием и безнадежностью крылось что-то другое, чему она не смогла бы найти названия, — что-то неуловимое, неопределенное, как тень промелькнувшей над улицей птицы. Антал вопил, не желая ни в какой город, он прекрасно чувствовал себя возле источника; но у бабки вдруг высохли слезы, будто она увидела нечто, не видимое другому, впервые за всю свою жизнь она заговорила первой, не дожидаясь мужа: если муж останется сторожем, а внука в самом деле отдадут в школу, они будут довольны и на господина Берцеша жаловаться не станут.