Геи и гейши - Татьяна Мудрая

Шагая по суше как по воде и по воде как по суше — потому что крепко задумался, настолько, что забыл, что возможно ему и что прилично, — разговаривал Дэвид сам с собой:

«Сначала определим, что я ищу, — решил он. — Как с надрывом пелось в одной старинной песенке, мы ищем, мы ищем потерянный рай. Но в некотором смысле мы его и не теряли, потому что у нас его отродясь не было. А в известном плане мы его уже нашли, ибо нам необходимо искать что угодно, лишь бы в итоге сотворить самих себя, и рай — самый чудный предмет для поиска, не считая разве Святого Грааля, и итог этого поиска — создается одновременно с ним: а силой ли нашего желания или нашим личным преображением, уже не так существенно».

Тут он потрепал по холке верную Беллу и продолжил:

«А еще говорится, что потерянный рай — повод к робинзонаде и ее пролог. Не будь грехопадения, так и сидели бы мы в благословенной земле, будто редька. Но не всякое странствие — робинзонада: ведь последняя непременно желает острова, хотя бы такого, как покинутая нами Киммерия. То, что получается, когда море навсегда заливает узкий перешеек, превращая сушу в болото и пуская по болоту бурные волны, воспел писатель Аксенов в „Острове Крым“. А другой, Стивенсон вроде, посмеялся над мучениями бедолаги, который вообразил себя покинутым на плевом островке, с которого можно было перейти на материк, едва замочив концы панталон. Он еще сам звался „Покинутый“ или „Похищенный“, словом — найденыш. Ведь все Робинзоны — найденыши, их же, в конце концов, находят. Или, на худой конец, эмигранты, как самый первый из носящих это имя. А если погрузиться вглубь веков, так и у того самого первого Робинзона отыщется изрядная уйма прототипов! Дитя из корзинки Моисей становится царским любимцем, изгнан в пустыню, возвращается вождем и учителем народа бродяг; некто Живой, сын Сущего, Хайй-ибн-Якзан — появляется на своем острове в виде младенца, упрятанного в ящик (прямой царевич Гвидон); будучи вскормлен ланью, постигает все науки и даже любовь Божию к себе прямиком из природы, обретает друга, оставляет свой остров ради проповеди и возвращается на него снова, как, впрочем, и тот, что Робинзоном звался. Да и самый великий из обретенных в корзине, то бишь, в плетеных яслях, — получает царские дары и почитание от пастухов и магов, повзрослев, уходит в пустыню, возвращается ради проповеди, креста и венца, но в конце концов также поселяется на своем истинном острове. И остров этот на небесах — не есть ли воставленный и сызнова обретенный рай?

Таковы все истории чудесных найденышей, царских детей из корзины (а в том, что герой Дефо слишком уже взрослый, винить следует совмещенного с ним матроса Селкирка), ибо вообще все дети приветствуются на этом свете как цари и странники, что приносят духовные дары и уходят в далекую даль, быть может, в самую смерть.

Решено: я придумаю историю о таком найденыше, и будет она мне компасом и путеводной звездой. Это та самая сказочка, которую Оливер задолжал не в меру красноречивому Далану, ответившему своей троицей на одну его повесть».

И Дэвид начал рассказывать себе самому, и не было у него аудитории, кроме Белой Собаки, которая, впрочем, оказалась вдумчивым слушателем. Сказка называлась -

ИСТОРИЯ ЗНАКА В КОРЗИНКЕ

Когда Оливер был моложе и легкомысленнее и не тянуло его шататься по магистралям, трассам и проселкам, любил он в перерыве между своими выступлениями и их обдумыванием (так сказать, меж нотным станом, эстрадой и роялем в кустах, потому что во время сочинительства он вписывает в свою комнату правильный треугольник, пытаясь одновременно исполнить и закрепить мелодию, текст и миманс, приходящие к нему неразлучной троицей) — любил он ездить в трамвае или на троллейбусе, который идет неизвестно куда, и не спрашивать ни у кого из пассажиров о маршруте; как будто заблудился и не желает преодолеть свое заблуждение. Садиться, не смотря и не вопрошая о номере, сходить, не слушая механических воплей радиогида, бродить по городу, что способен и не такую трамвайную вишенку проглотить и косточки от нее не выплюнуть, — счастливо потеряться до того самого времени, когда найдет на стены, стогны и башни тьма и зажгутся чаши фонарей. И так же наугад и наощупь возвратиться в знакомое место, а оттуда — в свою гостиницу. Там он находил не кров, а новую идею. Ибо -

Ни в облаках, ни на торном путиБлудным сынам не судьба затеряться;Если решат в кой-то век возвращаться,То лишь затем, чтобы снова уйти.

А судьба их — поджидать, где и когда стукнет им в маковку точно костяным старушечьим пальцем: насиделся — пора место сменить!

Были места, которые прошли мимо Оливера, и те, которые он запомнил, но найти более не мог и не пытался: ведь никакое место не остается тем же, что прежде, и искать в нем былое — все равно, что в живом любить одно лишь то, что умерло. Были встречи и разговоры — иногда простые обрывки фраз, — что застревали в уме Оливера надолго, а иные скользили мимо, как лист с осеннего дерева: и причин ни тому, ни этому не находилось никаких, потому что причудливо тасуется колода, говорил Воланд, и прихотливо сплетается пряжа, сказала бы Арахна.

Однажды летом из пряжи сложился вот этот узор.

Оливер проходил рядом с крытым балконом второго этажа, который нависал прямо над входом в продуктовую лавочку. Вдруг, едва не стукнув его по носу, с балкона упала, повиснув прямо перед глазами, и заболталась на упругой нити крошечная корзинка из стружек. Вначале Оливеру пришло в голову, что это некто сильно продвинутый в западном направлении делает таким образом покупки в лавке. Однако жизнь тогда была повернута на твердый восток, корзиночка оказалась размером с половинку огурца, и за другой конец нитки держался малец лет пяти от силы. Он, смеясь, дернул свою снасть кверху, как бы проверяя, не съела ли какая-нибудь летучая рыбка его наживку. Самих рыбок он, пожалуй, разглядеть не мог из-за ширины балконной обрешетки: тем более головка его была повернута к двери, откуда юный женский голос несердито ему выговаривал. Потом женщина тоже засмеялась и подошла к сыну: вместе они привязали корзиночку к перилам, не выбрав лески, и ушли внутрь дома.

Оливер торопливо зашарил по всем карманам. Как у всех некурящих, у него там бывали конфетки, как у всех вечных мальчишек — разнообразная пустяковина. Но сейчас, как назло, ничего не нащупывалось, и Оливер пустил свой особый дар наудачу, как коня в пургу. И вот его пальцы нащупали в борту пиджака, в капсуле, которую актеры держат для бутоньерки из живых цветов, фиалок, например, или орхидеи, нечто инородное и твердое, похожее на яйцо. И вытащили на свет целлулоидную куколку в прозрачной оболочке — так сказать, киндер и киндерсюрприз в одном лице. Куколка была сотворена очень изящно и тонко, в старинном духе. Личико было очень выразительно — хмурило бровки, но в то же время явственно улыбалось; на пальчиках ножек и ручек был выделан каждый ноготок, каждая складочка; попку украшали аппетитные ямочки, однако же удивительней всего было, что в то время, когда пол игрушечного мальчика символически обозначался хохолком, а девочки — челкой, у этого кукленка был не только пупок (последнее допускалось моралью, но не всегда проходило по ГОСТу), но и то, что пониже пупочка. Некое раздвоение в форме округлой буквы «W» или малой омеги показывало, что пупсик замышлялся как девочка.

Похоже было, что пластиковое дитя как-то сунули ему в качестве талисмана, но обстоятельства этого дела совершенно стерлись из памяти Оливера. Он вздохнул, с некоторой печалью поцеловал кукленка в носик, опустил в корзинку и ушел, нимало не заботясь о его дальнейшей судьбе. Дитя закачалось в упругости новой колыбели, как спящая птица на волне; временами его слегка подбрасывало, будто семя в решете сеяльщика, но тут же возвращало на место. Тут ему казалось все кстати и впору; можно было особо о нем не тревожиться.

Позже Оливер пытался угадать, чем закончилась его шутка. Нашел ли мальчуган игрушку или ее подобрали совсем чужие люди? Скорее первое: Оливер не верил в человеческую бессовестность и потому никогда не бывал ею глубоко уязвлен. Так же точно собака кусает лишь того, кто испускает мерзкий запах страха. И сохранил ли мальчик талисман, которому его даритель склонен был придать, по зрелом размышлении, некий едва ли не сакральный смысл? Оливер хотел думать, что сохранил: он полагал, что на иных вещах есть незримая метка их предназначения.

…Мальчик удивился, но не очень: в его возрасте все события в одинаковой мере кажутся чудом, и чудом добрым. Такие дети, как он, еще не успевают заучить назубок нормальное положение вещей и руководствоваться им в жизни; все вещи потому приносят им чистую радость. Он был прекрасно наивен: жил, ожидая чего-то, не выражаемого никаким словом, и вот это нечто пришло… Не так наивна была его мать, хотя и в ней мимолетом угадал Оливер похожую натуру. Груз многолетней и почти бесцельной начитанности тяготил ее, жажда учить бурлила ключом: и вот она получила изумительный предлог для выдумки и поучения.