Геи и гейши - Татьяна Мудрая

— Садись напротив и выпей моего вина — оно из ежевики, но, право, не хуже того, что так любили Хафиз и Хайям, и того, что получается из утомленных солнцем гроздий, идущих на херес и токай. Здесь, промеж гор и соленой воды, круглый год стоит сухое тепло, и виноград бродит, неподвижно вися на ветке, пока оседает на нем пряный, чуть солоноватый налет; эту свою способность дарит он и ягоде, что у первых христиан символически его заменяла.

— А теперь скажи, кто поставил тебя на дорогу, что привела тебя ко мне, Оливер? — спросил хозяин, когда выпито было всё вино и все приличные случаю слова были произнесены. — Подобное вырастает обыкновенно изо всей жизни, как ее итог.

— Я бы мог буквально передать тебе сеть событий, вытканную из интриг и авантюр, скрещения клинков и стеснения объятий, сплетения рук прекраснейших женщин с моими руками и сплетения моей судьбы с иной кармой — но она будет не вполне достоверна, потому что сквозь шальную пену дней лишь смутно проглядывает чистая вода того смысла, который имеют события, и закона, что ими всеми управляет и равняет в строку. К тому же я не могу не присочинить даже невольно. Нет, лучше поведаю я тебе притчу, которую я сложил под конец моей тамошней жизни.

— Ты прав: события, по сути, так мало значат. Легче очертить словами и образами некий символический контур, пустое пространство, где поселится неизрекаемая истина: занятие это противоположно тому, что творит исламский каллиграф, заключая изречение в форму корабля, льва или дерева (которые суть знаки силы, пути и соединения земли с небом), что рисует правоверный индуист, сплошь заполняя фигуры Кришны и его подружки Радхи священными мантрами.

— Зато как две капли похоже на вырезанные из черной бумаги силуэты твоих друзей, что прикреплены здесь к белым настенным щитам, — добавил Оливер. — Глубина человека ведь неизмерима и невыразима, почти как глубина Бога, которого увидел Малевич.

— Да, ты верно заметил: ведь если исламский писец пытается, подобно нынешнему Сезанну, взорвать наружную оболочку реалий, явив миру их потаенную суть, если кришнаит видит мир заключенным в прозрачный контур божества, что означает его упорядочение извне, то я, будучи по природе склонен к катафатическому богословию, к восхищению и похищению священных истин, происходящему как бы ненамеренно, не люблю игры с открытым огнем и тому же учу своих единомышленников.

— И я также намекаю, обхожу стороной, темню, путаю и кружу, как окольная тропинка, не показывая, а лишь указывая на сияющую пустоту внутри кольца моих троп, тропов, метафор и намеков, надеясь, что пустота ответит за меня своим собственным голосом… Иначе говоря, я человек дороги (как ты — обитающий на перекрестке дорог): а что такое дорога? Она, по сути, всегда пуста, даже если по ней шествуют толпы, потому что каждый держит путь сам по себе, по своей воле, а если испытывает давление чужих тел и воль и поддается этому давлению, то и двигаясь не идет никуда. Дорога ведь прежде всего — внутреннее изменение. Дорога — всегда притча: ее делают люди, которые истинно идут. Дорога — всегда абстракция: девственные плиты, что ровным слоем придавили землю — еще не она, заброшенный проселок или сухое русло реки — уже не она, однако все русла, большие дороги и проселки суть прообразы земных странствий, как земные странствия — прообраз небесных…

— Ладно, — перебил себя Оливер, — чтоб не философствовать на пустом месте, я приступаю к обещанному рассказу. Называется он -

ПРИТЧА О КОРОЛЕ

Как поэт на склоне дня, и я выхожу на свой тернистый путь, чтоб найти себе облегчение.

Ибо половина моих горестей и болестей проходит, когда я выступаю в свой одинокий поход. Исцеляющей микстурой для легких становится пыль ее обочин и бровок; дали, то яснеющие, то туманные, — бальзам для глаз, цокот копыт, гудение моторов и чириканье птиц — елей для слуха; а прохладный ветерок, что целует меня в расстегнутый ворот куда слаще влюбленной девушки, одевает меня всего новой кожей. По-настоящему, то есть физически, а не метафизически, пустых дорог все-таки не бывает на свете, что бы я ни наговорил тебе по этому поводу: ведь если ты взял путь, как в старые времена брали крест, ни попутчики, ни противопутчики не мешают твоему одиночеству и тому стоицизму, с каким ты принимаешь долю, назначенную одному тебе. Ну а если ты встречаешь того, кто не просто делит с тобой утоптанную множеством подошв и несуразно вытянутую в длину поверхность, но сам есть часть твоего пути, — это истинная встреча, это подарок тебе.

Вот и в тот раз я издалека увидел его сутулую старческую спину в голубенькой рубахе. Ее пересекали узкие лямки плечевого мешка, больно уж старорежимного — той поры, когда их делали из холщовой наволочки и веревки, что намертво схватывает два соседних угла и, перекидываясь на оба противоположных двойной скользящей удавкой, туго затягивает горловину. Торба, что маячила перед моими глазами, была, однако, сшита в худшем случае из тканного в узор гобелена, а в худшем — из персидского ковра ручной работы и сделала бы честь самой Мэри Поппинс: яркое пятно на фоне выцветших одежек. Вглядевшись, я понял, что поперек лямок была положена еще и куртка какого-то несокрушимо пурпурного оттенка (и, кажется, такой же музейной работы); на голове моего предшественника увидел я забавный колпачок о двух рожках с махорками на концах — точно такой, какие модны нынче у подростков.

Он, кстати, двигался куда элегантней, привычнее и быстрей меня: посох, которым я бы на его месте толкался о землю, а он на моем должен был бы, наверное, подпирать дряхлую грудную клетку, играл и танцевал перед ним в воздухе, как тросточка щеголя-англомана. И, тем не менее, расстояние между нами уменьшалось вместо того, чтобы увеличиваться, а дорога, этакая серая в яблоках бетонная полоса, показалась мне широченной рогаточной резинкой, которая, сокращаясь, грозила прямо-таки вмазать нас друг в друга.

Я не выдержал и окликнул его: «Эй!»

Мешочник обернулся. Лицо у него было обыкновенное: бледноватое, без определенного возраста, хотя с довольно морщинистым выражением, и очень живое. Не бродяги, скорее — кабинетного сидельца, который неожиданно рискнул переменить образ мыслей. Глаза были небольшие, однако темные и чистые, будто глубокий колодезь с ключами на дне. Глаза дурачка, которому, как известно, случается всех умников за пояс заткнуть.

— Вот хорошо, что догнали меня, — ответил он. — Можно сказать, прямо к обеденному столу поспели. А то рюкзак с его припасом уже порядочно стал оттягивать мне плечи.

Мы сошли с дороги на травку. Самого стола он, конечно, не достал, но скатерку вытащил, причем довольно хитрую: с одной стороны непромокаемая пленка, с другой — прямо-таки вылощенное камчатное полотно. А поверх скатерти поместилась такая уйма мисочек, чашечек, плошек, ложек, вилок и стаканов, кажется, с самого начала уже полных доверху, что его тара имени Марии Благодатной вполне оправдала свою богатую наследственность.

— И что вы делаете на дороге? — спросил он, когда мы отчасти разделались с едой.

— Трудно сказать. Иду, куда она, сердечная, меня выведет.

— Как замечательно! И я тоже. Значит, нам по пути. А какой смысл вы вкладываете в это ваше занятие?

— Тоже не знаю. Просто время от времени живу таким вот манером. Вы тоже?

— О, я жду вестей или, может быть, какого-то особого знака. А знаете, как говорят: чем больше ждешь, тем выше шансы, что тебя найдут и подберут. Вот только немногие робинзоны автобусных стоянок это понимают.

Сентенцию эту, которая показалась мне странноватой — я даже хотел его спросить, кто кого, по его мнению, нашел, он меня или я его, и кто должен подобрать нас обоих, — мой собеседник завершил широким взмахом руки, держащей вилку с нанизанным на нее маринованным корнишоном. Огурчик сочно плюхнулся прямо на штанину его брюк.

— Святой Кевин Хакер! Это ж мои выходные! И притом единственные. Ну, не такая беда: мы их сейчас песочком. И самую малость алхимии…

— Интересно вы побожились: имя что-то очень знакомое. Простите, а к какой церкви вы принадлежите — не к той ли, где и я крещен?

— Вполне возможное дело. Наших кругом пруд пруди, но свой своего не всегда узнаёт. Сказать вам наше кредо?

— А это не тайна?

— Ну, мы же не секта, а открытая конфессия. Слушайте: вся информация, необходимая обществу и его отдельным членам, должна быть бесплатной; человек по природе своей творец, поэтому ты обязан творить прекрасное из той информации, которую получаешь, отдавая это прекрасное другим; всё это может изменить твою жизнь к лучшему, но не это твоя главная цель.

— А какая? — поинтересовался я.

— Само служение. Само творчество. Сама информация. И сверх того нечто, о котором бесполезно говорить тому, кто этого не чувствует, и наивно — тому, кто уже это познал. Святой Кевин Митник был первым, кто сформулировал сие in breve, то есть вкратце, и, значит, первым епископом и учителем церкви.