Берег тысячи зеркал (СИ) - Ли Кристина

Мне бы кивнуть, и согласиться, но все, что хочу, — чтобы он не убирал руку с лица, не отпускал. Его пальцы, только что холодные, как лед, стремительно нагреваются. Они становятся теплыми, потому что прикоснулись ко мне. Дотронулись настолько приятно, будто подобное естественно и правильно.

Заметив едва уловимую улыбку на его лице, киваю. Сан отступает на шаг, и протягивает свой локоть. Осмотрев его, улавливаю новую улыбку, а следом слышу:

— Ты на каблуках. Опять. Боюсь, как бы снова не пришлось тебя ловить. Это превентивная мера, Вера. Не более. Позволишь?

— Конечно, — немного успокоившись, берусь за его локоть.

— Так намного лучше, — он продолжает говорить отрывисто и холодно.

Странно, но это не обижает, не задевает, а наоборот дарит новое чувство защищенности.

Даже его голос красивый. С этой мыслью, я решаюсь, наконец, расслабиться. Хотя рядом с Саном, подобное сделать сложно, я нахожу в себе силы начать воспринимать нашу встречу, как обычную прогулку друзей. Понимая, какая это чушь, и что мы по сути занимаемся самодурством, все больше замечаю, что от этого легче. Из мыслей уходит сумбур, в груди больше не давит стыд, а походка становится легкой.

Сан не спешит расспрашивать. Он внимательно слушает рассказ о том, как впервые, год назад, я попала в Париж. Мы долго гуляем у Монмартра, а когда спускаемся обратно, решаем пройтись вдоль улиц, где совсем недавно, я проводила экскурсию для дочери Дже Сопа.

Вскоре, я перестаю замечать течение времени, а разговор становится легким и непринужденным. Сан ненавязчиво располагает к тому, чтобы вести беседу, не спрашивая ни о чем. Он слушает, и не перебивает, иногда уточняя моменты, которые ему непонятны. Рассказывает все сам, улавливая мой интерес, а замечая улыбку, продолжает описывать свой мир, который кажется слишком незнакомым и далеким.

Когда мы останавливаемся у магазинчика с музыкальными инструментами, я замечаю в его витрине небольшую музыкальную шкатулку.

Поджав губы, сжимаю локоть Сана крепче, и решаюсь предложить:

— Ханна… Она любит музыку? — аккуратно спросив, вижу, как он преображается полностью.

Как завороженная, смотрю на то, как на лице мужчины появляется настоящая улыбка. Пухлые губы растягиваются, обнажая ряд ровных белоснежных зубов, а на щеках Сана появляются едва заметные ямочки.

— Она занимается балетом, Вера, — отвечает Сан. — А ты, похоже, нашла идеальный подарок для нее.

Он переводит взгляд с витрины на меня, и я пропадаю. Потому что вот так он смотрит впервые. Его глаза не обжигают, не пытаются утянуть в свой омут. Напротив, в них читается такая нежность, от которой невозможно оторваться. Она согревает, окутывает теплом, ослепляет не блеском, а игрой света в темных гранях.

— Спасибо, — прошептав, Сан заставляет опомниться, и краснея, опустить и спрятать лицо.

Купив музыкальную шкатулку с балериной в нежно-розовой пачке, мы возвращаемся на один из склонов холма.

— Посиди здесь, — Сан указывает на скамейку над спуском, а я хмурюсь, кутаясь в воротник плаща.

— Куда ты собрался? — переспрашиваю, но Сан снова кивает в сторону скамейки.

Отдав в руки коробку с подарком для Ханны, он уходит вниз по лестнице. Присев, кладу сверток рядом, а скрестив ноги, обхватываю себя руками, чтобы согреться. Весна в Париже должна быть теплее, но почему-то, я чувствую, как замерз кончик носа. Ветер, то и дело, играет в волосах, и, наверное, они выглядят совсем растрепано. Почему-то мне все равно. Всунув руки в карманы, я смотрю на то, как солнце медленно опускается за горизонт, а первые огни, как взрыв, зажигают Париж.

Наблюдая за городом, ловлю себя на мысли, что, наконец, на душе стало спокойно. Прислушавшись к ощущениям, приходит вывод, что это заслуга Сана. Он действительно ни разу не переступил черту. Только вот его прикосновение к лицу у лестницы, осталось, как отпечаток.

Скосив взгляд, осматриваю коробку с подарком для Ханны. У него есть дочь. Я бы хотела посмотреть на малышку, но понимаю, что это возможно заденет Сана. Нельзя проявлять столь явный интерес. Я ведь не знаю, принято ли у корейцев, так прямо расспрашивать о детях. Возможно, это непозволительно и бестактно.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Ты замерзла. Я так и думал, что лучше поужинать в ресторане.

— Это я настояла не делать этого, — наконец, спокойно отвечаю, а Сан опускается рядом, и протягивает стакан ароматного латте.

— В Корее кофейни на каждом углу. Здесь я едва нашел ресторанчик, где можно взять кофе на вынос, — он впервые бурчит, а я вскидываю брови.

— Ты только что пожаловался на отсутствие кофеен в Париже? Серьезно? — обхватив стакан двумя руками, блаженно щурюсь.

— Ты просто не видела, сколько кофе пьем мы. Подобное превратилось в культ, — он парирует, вызывая мое удивление.

Я делаю глоток горячего напитка, и выдыхаю от удовольствия. Мне всегда казалось, что в Азии культ чая, а не кофе. Но свои предположения, я тактично скрываю.

— Рад угодить, агашши.

— Господи, вот же… — едва не выругавшись, я виновато смотрю на Сана. — Прости, я совершенно бестактна. Спасибо за угощение.

— Значит, я был прав. Ты действительно постоянно просишь прощения, и постоянно чувствуешь себя обязанной всем подряд. Это просто кофе. Пей.

Он убирает крышку со своего стакана, а сделав большой глоток, почти что кипятка, вызывает шок.

— Ты же обжечься можешь? — едва не вскрикиваю.

— А-ни *(нет), — Сан качает головой, и делает новый глоток. — Я с детства привык так пить и чай, и кофе, и даже суп. Чтобы согреться. Дом родителей никогда не отапливался.

В удивлении, я замираю, а Сан кивает.

— Наш городок небольшой. Находится рядом с Пусаном, на побережье. Обычно, в Корее всегда теплые зимы. Но бывает достаточно холодно. Так, что смысла проводить отопление в частные дома не было никогда. Да и не провели бы они… — он вдруг умолкает, а кивнув своим мыслям, продолжает: — В общем, неважно.

Осматривая очертания стакана в руках, вижу иное. Мы никогда с Алексеем не говорили вот так. Все случилось настолько стремительно, так быстро. Мы предпочитали не разговаривать, сидя на лавочке. Мы тонули друг в друге, и, в конце концов, пошли ко дну. Если бы я хоть раз вот так поговорила с ним, может он бы не психанул в то утро, и не уехал в часть. Но все случилось иначе.

— Я потеряла мужа три года назад, Сан, — тихо заговорив, поднимаю взгляд на закат. Глаза слепит от красоты, но плачу я не потому что свет заходящего солнца обжигает, а потому что я превратилась и сама в слезы. — Он разбился на учениях.

Между нами повисает новая тишина, образуя еще одно расстояние. Я кожей чувствую, как мужчина рядом напрягается, обращаясь в слух. Он ждал весь день этой откровенности. Вероятно, пошел на новое нарушение, чтобы провести столько времени со мной. Потому, я решаюсь, продолжить:

— Я молилась всем богам, когда его привезли в госпиталь. Господи, сколько порогов докторов и клиник я оббегала за два года. Но всюду неизменно звучит приговор: "Ваш муж больше не встанет на ноги, не заговорит, и возможно, не отреагирует на ваше присутствие никогда".

По щеке катится новая слеза, но я, в удивлении, нахожу в этом впервые облегчение. Сан не двигается совсем. Боковым зрением замечаю, как он точно так же смотрит перед собой, сжимая в руке стакан с кофе.

— Я его бросила, Сан. В полном одиночестве, он сейчас лежит в палате за тысячи миль отсюда, и смотрит в потолок. Я пыталась снова заглянуть ему в глаза и понять: не свое ли обожаемое небо, которое его уничтожило, он там ищет.

Рука Сана внезапно дергается в сторону. Кофе проливается на его колено. Вздрогнув всем телом, я быстро достаю из сумочки салфетки, а протягивая их мужчине, улавливаю острый и горящий взгляд.

Сан цепко осматривает мое лицо, спрашивая глухим голосом:

— Он… военный летчик?

— Да, — хмурюсь, не понимая, чем вызвала такой шок Сана.

Он не реагирует на протянутую салфетку, не двигается, а потому приходится самой вытереть его колено. Плащ светлый, и вполне может испачкаться, соприкоснувшись с обляпанной штаниной.