Бульвар под ливнем (Музыканты) - Михаил Коршунов

Кира Викторовна села писать Ладе не педагогическое письмо — она решила разжечь в нем честолюбие. «Села» — понятие для Киры Викторовны относительное. На кухне закипал чайник, а Кира Викторовна устроилась на кровати перед туалетной тумбочкой. У нее было минут пятнадцать свободного времени, а потом надо было бежать на заседание профкома.

«Я отказываюсь тебя понимать», — написала Кира Викторовна первую фразу. Она не терпела в письмах и в разговорах условностей, расслабляющих слов, которые тормозили мысль. Она говорила и писала всегда одинаково резко и ясно. «Пора повзрослеть, и в конце концов, отнестись серьезно к тому, к чему ты обязан относиться серьезно. До поры до времени музыка прощает невнимание к ней и даже легкомыслие, но потом это не проходит даром, если это продолжается. Да-да, слышишь? Можно так растерять все, что имел, и следов не останется. Ты меня понял, надеюсь, голубчик!» Но потом Кира Викторовна слово «голубчик» вычеркнула.

Она побежала на кухню, налила в чашку кипяток, бросила ложку растворимого кофе. Вернулась в спальню. Отпила несколько глотков, взяла ручку и продолжала писать. Она так разволновалась, что как будто бы ее ученики все в прежнем составе опять были перед ней, и опять ей одной предстояло взять на себя ответственность за их действия. Доказывать и сражаться за них. И поэтому она вставила в письмо слово «голубчик» и даже еще потом прибавила такие слова, как «болтун» и «шалопут». Она разжигала в Ладе честолюбие. Она как будто приглашала возобновить то, против чего так боролась в школе, что всегда так мешало ее работе с Андреем и Ладей.

Пришел с репетиции Григорий Перестиани. Кира Викторовна быстро прикрыла письмо книжкой, на обложке которой были очередные детективные происшествия.

— Будешь пить кофе, а то я сейчас ухожу, — сказала Кира Викторовна Григорию из спальни.

— Буду пить, потому что тоже скоро ухожу, — сказал Григорий.

— Тогда налей. Кипяток в чайнике. Банка с кофе на столе.

— Чашка в шкафу, — продолжал Григорий. — Кира, а когда ты выйдешь на пенсию?

— Позже, чем ты. Не надейся. — Кира Викторовна приоткрыла письмо и дописала фразу: «Руки почаще растирай шерстью и делай гимнастику для пальцев».

…Андрей начал работу над Прокофьевым.

— Попробуйте разобрать его концерт, — сказал Валентин Янович.

Андрей уже знал, что он должен это сделать совершенно самостоятельно. Так работает с учениками профессор. Разговор происходил у профессора дома.

Валентин Янович стоял посредине кабинета и смотрел на Андрея, который сидел на большом диване. На этот диван Валентин Янович усаживал тебя, когда урок бывал у него дома. Валентин Янович никогда не сидел, а стоял или медленно прохаживался. Но тебя заставлял сидеть, хотя бы какое-то время, пока ты не оказывался со скрипкой посредине комнаты.

Профессор отходил в угол, руки — на обшлагах пиджака или за спиной, наклонял голову и слушал. Он был совершенно неподвижен. Иногда левой рукой закрывал левое ухо. Привычка, и только. Но в какой-то момент вдруг быстро подходил к тебе и клал ладонь на струны. Тебя отправлял на диван, а сам начинал говорить об исполняемой вещи так, как мог говорить только он. Начинались совершенно необыкновенные занятия.

Совсем недавно, когда Андрей работал над небольшим этюдом, все именно так и случилось. Профессор положил ладонь на струны и показал Андрею на диван. Подошел к книжному шкафу, открыл дверцу, достал с полки книгу. Полистал, нашел нужную страницу и сказал:

— Имеется интересный рассказ художника Бродского о его учителе скульпторе Иорини. — Профессор повел по строкам толстым пальцем: — «Это был очень требовательный учитель. Он по десятку раз заставлял учеников переделывать один и тот же рисунок. Иорини сумел привить любовь к делу, научить серьезному отношению к рисунку. Каждого поступающего в его класс ученика Иорини заставлял делать контурный рисунок куриного яйца, требуя абсолютно верного изображения. Заметив в рисунке какую-нибудь неточность, он перечеркивал его и заставлял делать новый. Над этой задачей многие просиживали по месяцу».

Андрей молчал.

— Надо услышать в пассажных фигурах, мелодических мотивах, даже отдаленных нотах столько же различий, сколько их увидел Иорини в контуре куриного яйца. Вы, Андрей, согласны со стариком Иорини?

— Да, — сказал Андрей.

— Видение художника узнается по точности, по ясности деталей. Каждый оттенок вы должны мне очертить в обтяжку. В искусстве «почти да» все равно что «совсем нет»! Оттенки, грани, стороны — они и слагают законченное целое. Они и дают окраску, звучание, голос — все то единственное и неповторимое, что свойственно исполнителю. Надо уметь видеть, чтобы уметь запоминать, уметь запоминать, чтобы уметь воображать, уметь воображать, чтобы уметь воплощать!

Приходил следующий студент. Его осторожно вводила в кабинет концертмейстер профессора Тамара Леонтьевна. Профессор показывал пальцем на диван. Студент быстро усаживался и тоже начинал слушать.

А профессор уже рассказывал о том, что художник Ге в памяти принес домой весь фон картины «Петр I и Алексей», с камином, с карнизами, с четырьмя картинами голландской школы, со стульями, с полами и с освещением, хотя был всего один раз в этой комнате. И живописец Петров-Водкин говорил об умении видеть как о науке. Но! — И Валентин Янович вскидывал вверх толстый палец. — Но… музыкантом становится лишь тот, кто не только умеет видеть, но умеет и не видеть! Сознательно отвлечься от всего соседнего, чтобы сосредоточиться на ближайшей малой цели. Вот на этом чуть-чуть! Чуть-чуть аллегро, чуть-чуть пиано!

Профессор умолк. Тяжело постоял на своих тяжелых ногах, потом сказал:

— Урок на сегодня окончен. Для тебя, Андрей. А вы, — и он показывал следующему ученику на середину комнаты, — прошу.

Это означало, что очередь другого выходить «на постамент», и не исключено, что он только начнет играть, как профессор положит свою большую ладонь на струны и заговорит о том, что, казалось бы, с первого взгляда не имеет прямого отношения к скрипке, но, как выяснится, без чего нельзя быть не только скрипачом, но и музыкантом вообще.

Глава пятая

Ладя и Санди шли по пляжу; серый, перемешанный с камешками песок хрустел под ногами. Попадались традиционные мелкие осколки стекла, обкатанные морем. Санди поднимала их и клала сверху на пальцы левой руки, на каждый палец по камешку: делала драгоценные кольца. Потом взмахивала рукой, и кольца улетали в море.

Ладя нес пластиковую с ручками сумку, в которой была свежая рыба, и еще он нес небольшой, разобранный надвое спиннинг.

В Крыму зима похожа на светлую подмосковную осень — повсюду желтые и даже просто зеленые деревья. Небо голубое и легкое. Сухо, тепло. Море прочерчено резко и отчетливо, и горы прочерчены резко и отчетливо; они продолжение моря, только повыше в небе.

На пляже было пустынно, лежаки убраны. Их сложили и обвязали веревкой, чтобы в сильный прибой не смыло в море. Фанерные кабинки для переодевания опрокинуты и засыпаны песком. Изогнутые трубы в душевых отсеках зияли одними широкими отверстиями: сетчатые наконечники были сняты. Груды металлических зонтов без полотняных накидок были похожи на обломанные соцветия укропа. Тоже обвязаны веревкой. Но, несмотря на все это видимое разрушение, на пляже было радостно, потому что море не сложишь, не обвяжешь веревкой и не засыплешь песком. Море живет, шумит, вскидывается высокими солеными брызгами и стремится незаметно схватить тебя за ноги, чтобы ты весело подпрыгнул от неожиданности.

Арчи бегал по пляжу и хотел обмануть море: быть совсем вплотную около него и не попасть под брызги.

Ладька только что вернулся с рыбалки, поэтому у него и была в сумке рыба. Ставрида. Ладька плавал за пятьдесят копеек на катере в открытое море. Спиннинг ему одолжил шофер. Он работал на автокране, помогал натягивать купол шапито, когда цирк прибыл в Ялту и занял свое место на Московской улице. Ладька был возбужден: впервые в жизни ловил рыбу, и успешно.

— Крутишь катушку, понимаешь, крутишь… Чтоб леска не перепуталась с леской соседа. Понимаешь? Со мной рядом ловил тоже приезжий, из пансионата «Донбасс». Леска где-то там в глубине и тянется…

— Понимаю, — сказала Санди. — Ты крутишь и сосед из пансионата крутит.

— А червей нет. Никакой наживки. Крючки пустые.

— Червей нет, — повторяла Санди.

— Вместо червей — цветные нитки или птичьи перья. На поводке у крючков. Да ты посмотри! — И Ладька пытался снова собрать спиннинг. — Серьезно говорю!

— Конечно, серьезно. Крути дальше.

— Сколько километров накрутил катушкой. А в море два балла. Чего смеешься? — Ладька от возмущения даже забыл сказать ей «вы».

Санди улыбнулась: