Разрушительная красота (сборник) - Евгения Михайлова

— Да, Толя. Привет.

— Нина, не знаешь, Катя куда-то собиралась? У нее все утро заблокирован мобильный, а домашний не отвечает.

— Спит, — уверенно сказала Нина. — Она не спала в пять утра, я видела. Они всегда с Рики выходят поздно.

— Странно. Я уже у нее на площадке вообще-то. Звоню в дверь. Там никого, раз пес не лает. Мы вроде договорились, что я в одиннадцать приеду.

— И все-таки я думаю, что они оба спят. Рики не всегда лает на звонок. Он очень щадит свой сон. Это значит всего лишь, что и он спит. Я бы знала, если бы она утром куда-то собиралась. Толя, она очень усталая в последнее время. А телефоны она отключает, я видела не раз.

— Но мы договорились…

— Толя, думаю, она не смогла проснуться. Давай так — ты пока поедешь по другим делам, я свяжусь с ней и позвоню тебе. Или она позвонит. Ты Катю куда-то пригласил?

— Ну, да. Пикник на даче. Шашлыки. Люди туда уже едут.

— Могла передумать, — сказала Нина. — Депрессия. Не хочется видеть людей. Если дело в этом, я тебе позвоню.

— Давай. Спасибо. Я поехал. На мне выпивка. Покручусь в Москве еще час.

Нина задумалась. Да, дело, конечно, в этих его бесконечных пикниках, вечеринках, в том, что он так стремится в какой-то бесконечный хоровод. Для Кати это чаще всего — проблема. Толя умный, талантливый человек, он влюбился в хорошенькую актрису, гордится ею, что выражается и в том, что он хочет ее постоянно показывать. Она бывает веселой, безмятежной, компанейской, но — иногда. В этом разница между ними. Ему хоровод нужен всегда, ее он устраивает редко. А сейчас, в сложный период, о котором Катя и Нине ничего не говорит… Короче, нужно идти проверять.

Час он обещал прокрутиться? Нина позавтракала тем же батоном и кофе с молоком, влезла в джинсы и майку, взяла хозяйственную сумку и пошла к Кате, а заодно и в магазин. Она позвонила в ее квартиру кодовым звонком. Три звонка коротких, два длинных. Это они придумали. Катя никогда не открывает соседям. Вот и Толе не открыла. И девушка тут же появилась на пороге. В светлой батистовой пижаме в мелкий цветочек, с растрепанными рыжими волосами и совершенно не сонными, серьезными зелеными глазами.

— Привет, — сказала она.

— Привет. Толе не открыла? Не хочешь на пикник?

— Не хочу, — Катя впустила Нину и закрыла дверь. — Но Толе объяснить это нельзя. Не есть возможно. И потом он начинает заводиться… Придумай что-то, Нин, а?

— Придумаем, не вопрос, — Нина вошла в Катину кухню, села на угловой диванчик, рядом с розовым детским одеяльцем, из-под которого показалась длинная мордочка Рики и его приветливый, веселый карий глаз. — Понос у Рики. Ничего? Мы едем в ветеринарку. Нет, мы уже там.

— Думаешь? Ох, как я не люблю привлекать к собаке неприятности.

— Взвесь, что для Рики большая неприятность: мифический понос и ветеринарка, в которую его никто не собирается тащить, или твое отсутствие до поздней ночи? Везти собаку с такой проблемой исключено. Ночевать вы собирались там или здесь?

— Толя, конечно, хотел, чтобы там. Но я планировала вернуться.

— Мне сдается, что у вас впереди столько ночей и пикников, что можно каждому поступить так, как хочется. Извини за отсутствие деликатности, но ночью он и там, и здесь будет пьяным. Транспортировка — отдельная проблема.

— Да, и это. Знаешь, я нормально отношусь, не противно, не раздражает, мне это просто не в тему сейчас.

— Значит, так и решили. Катя, что-то случилось?

— Пока нет, — сказала Катя.

У Нины вздрогнуло сердце. И в лицо плеснули пламенем беды.

— Мне вернуться к тебе? Я в магазин и обратно.

— Ниночка, если ты сама ему все скажешь, я успокоюсь, выскочим с Рики, а потом просто опять лягу спать. Конечно, я тебе все расскажу… Кому еще? Но потом…

Нина набрала телефон Анатолия.

— Толь, ты знаешь, у тебя просто сердце — вещун. Действительно случилось. Катя мне позвонила из ветеринарной клиники. Вся в рыданиях. У Рики понос! Я примчалась туда. Я здесь, с ней, только она не может говорить. Телефон отключала, потому что они с Рики были на капельнице.

— И как долго это будет продолжаться?

— Пять уколов. Потом еще будут три капельницы. Мы не можем его оставить. Ребенок открывает глазки и смотрит: где мама?

— Нина… Какой еще ребенок?

— Рики. Толя, Катя мне просто на пальцах показывает, как глухонемая, что она сильно за тебя переживает. Просит, чтобы ты отдыхал и был за нее спокоен. Она справится. Я рядом.

— Нина, между нами, без передачи Кате, это ничего, что я все-таки поеду на пикник? Дача моя, люди там. Они прикола с поносом не поймут. И выпивку я уже закупаю. Может, мне к ночи приехать?

— Толя! Ты о чем! Среди ночи, за рулем, после выпивки. Я не говорю уже, что Рики будет плохо. Он будет отходить… Ну, что-то вроде успокоительного ему вкололи, чтобы не орал. И Катя должна еще переживать, что ты едешь, нетрезвый, один, в ночи…

— Значит, ничего? Она не обидится?

— О чем ты. Она вот мне показывает, что боится тебя обидеть.

— Успокой ее. Скажи, что я целую каждую веснушку на ее носу. Завтра позвоню. И этому, с поносом, тоже удачи. Спасибо, Нина.

— Ну, вот и все, — сказала Нина. — Он просил тебе не передавать, что все-таки хочет на свой пикник, труба зовет. Сегодня не приедет. Мне показалось, он не столько испугался ужаса поездки ночью, под градусом, сколько его как-то оттолкнул понос Рики. Эстет он ведь у тебя. Тебя сейчас пишет, в лепестках роз… Как, кстати, движется картина?

— Я не хочу. Я не хочу этой картины! Это так страшно — лепестки на лице, на всем теле. Как будто сожженная кожа падает мертвыми лепестками.

Антон позвонил Кате. Отключен телефон. Набрал домашний. Не отвечает. Обычная история. Тем более ночью не спала, на рассвете парила над своим подоконником, держась только за сигарету. Да он не знает, что ей сейчас сказать. Это такая тягостная, изнурительная забота: проверять постоянно, не случилось ли что-то с ней. Дикие мысли приходят ему иногда в голову. Например, нацеплять в ее квартире невидимые видеокамеры. Как делают люди, которые не доверяют няням. А ему нужно видеть, как относится к его главной актрисе жестокая нянька-судьба. Жестокая, раз не уберегла Катю от него и его страшной идеи.

Он мрачно посмотрел в глубь буйной зелени своего сада. Там сияли и невинно раскрывались навстречу яркому солнцу белые цветы. Яблони, груши и вишни воскресли после зимней смерти. Впереди у них главный труд. Им нужно сбросить лепестки и родить плоды. Родить и смотреть, как их будут есть люди и птицы. Желтеть от этого, чернеть и вновь умирать. Но пока они об этом не знают, лишь черемуха пахнет об этом горько и тревожно.

Идея появилась как-то сама собой. Увидел где-то на развале книгу «Любовь, мужчины и смерть Елены Майоровой». Купил, прочитал ночью. Подумал вполне трезво и рационально, как режиссер. Большая жалость, что ему не пришлось встретить свою Лену Майорову. Такую актрису, если, конечно, это возможно. Если это возможно… А это невозможно. Но он подумал, что режиссер свою актрису может создать. Так и родилась эта идея. Воссоздать актрису, с ее ролями, которые под силу только той, которой нет. И поставить спектакль — сериал о жизни той, которой нет, с другой… Он искал сначала определенный типаж. Искал высокую, резкую, прямую, с хрипловатым голосом, с красивым, четко вылепленным лицом простой женщины из Сибири, с повадками девушки из ПТУ, которая могла выпить, выругаться крепко, сильными ногами и руками избить ментов или хулиганов. И жить, любить, страдать с пламенем в теле, с горящей душой. Пойти навстречу пылающей смерти. На сцене, разумеется.

Антон ездил по театрам, приходил на спектакли в ГИТИС и во ВГИК. Смотрел фильмы других режиссеров. Приглашал актрис на смотрины. Разочарование за разочарованием, безнадежный и бесперспективный путь. Идея тоже, скорее всего, бесперспективная, нелепая, а может, и циничная.

В ТЮЗ он пришел совсем по другому поводу. Нужна была актриса на роль девочки для спектакля о войне. Роль очень тяжелая, это Освенцим. Он шел и знал, что актриса должна быть еврейкой — черноглазой, с курчавыми черными волосами, с детскими худыми ногами, с тонкими пальцами на руках, как у еврейских музыкантов. И голос должен быть такой, который порвет слух зрителя своим драматизмом. И такая девушка была. Он посмотрел спектакль минут двадцать, взглянул на часы и собирался уходить. Настроение было отличное, спокойное. Есть! Завтра сделает предложение, от которого никто не сможет отказаться. И вдруг вышла Катя. Нет, не так, влетел на сцену солнечный зайчик. Рыжая, зеленоглазая девушка сияла веснушками на носу и атласной кожей. Она хрустальным голосом пела романс Коломбины из «Шествия» Бродского.

Мой Арлекин чуть-чуть мудрец,Хотя простак на вид,«Нам скоро всем придет конец» —Вот так он говорит,Мой Арлекин хитрец, простак,Привык к любым вещам,Он что-то ищет в небесахИ плачет по ночам…

Хрупкая, маленькая, похожая на ангела с открытки. И какая-то нота заставила Антона вздрогнуть. Он остался. И досидел до конца, потому что мелодию этой актрисы нужно было дослушать. Это было томление, это была взрослая тоска по чему-то недостижимому, это был пожар… И в последнем не могло быть сомнений. На следующий день он пригласил черноглазую Зину в спектакль, а Катю — на роль в своей идее. Сразу примой.