Избранное - Эдвард Форстер

Она, естественно, ничего не ответила.

— Ты презираешь его, Генриетта, и меня презираешь. Но лучше ты этим нас не делаешь. Нам, простофилям, нужен кто-то, кто поставил бы нас на ноги. Предположим, какая-нибудь действительно порядочная женщина поддержала бы Джино… думаю, Каролина Эббот вполне способна на это… не исключено, что он стал бы другим человеком.

— Филип, — прервала его Генриетта, пытаясь говорить небрежным тоном, — нет ли у тебя спичек? Если есть, то, пожалуй, взглянем на него еще раз.

Первая спичка потухла сразу, вторая тоже. Филип предложил остановить кеб и взять у возницы фонарь.

— Нет, нет, не стоит устраивать такую возню! Попробуй снова.

Они как раз въезжали в лесок, когда ему удалось зажечь третью спичку. Генриетта удачно пристроила зонтик, и они целых пятнадцать секунд вглядывались в личико в колеблющемся свете пламени. Внезапно послышался крик, раздался громкий треск. Они очутились в грязи, в кромешной темноте. Экипаж перевернулся.

Филип пострадал довольно сильно. Он сел и начал раскачиваться взад и вперед, поддерживая ушибленную руку. Он едва различал очертания экипажа над собой и контуры подушек и багажа, валявшихся в грязи. Несчастье произошло в лесу, поэтому вокруг было еще темнее, чем раньше, на открытом месте.

— Ты цела? — выдавил он с трудом. Генриетта пронзительно кричала, лошадь лягалась, возница ругал кого-то постороннего.

Филип разобрал наконец, что кричит Генриетта:

— Ребенок… ребенок… упал… выскользнул у меня из рук! Я украла его!

— Господи, помоги! — пробормотал Филип. Рот ему стянуло ледяным кольцом, он потерял сознание.

Когда он очнулся, светопреставление продолжалось. Лошадь лягалась, ребенок не нашелся, Генриетта вопила как помешанная:

— Я его украла! Украла! Украла! Он выскользнул у меня из рук!

— Не двигайтесь! — приказал Филип вознице. — Все оставайтесь на местах. Мы можем наступить на него. Не двигайтесь!

Они повиновались. Филип пополз по грязи, трогая, что подворачивалось под руку, по ошибке схватил подушку, и все это время прислушивался — не укажет ли какой-нибудь звук, в какую сторону ползти. Он сделал попытку зажечь спичку, держа коробок в зубах, а спичку в здоровой руке. Наконец ему это удалось, и свет упал на узелок, который он искал.

Узелок скатился с дороги в лес и лежал поперек глубокой рытвины. Сверток был так мал, что, упади он вдоль рытвины, он провалился бы на дно и Филип так бы его и не заметил.

— Я его украла! Я и слабоумный, дома никого не было.

Генриетта захохотала.

Филип уселся и положил сверток себе на колени. Потом стал стирать с личика грязь, капли дождя и слезы. Рука у Филипа, как он полагал, была сломана, но все же он мог слегка шевелить ею, да и на какой-то момент он забыл про боль. Он прислушивался, пытаясь уловить не плач, нет, но биение сердца или легчайший трепет дыхания.

— Где вы? — услышал он голос. То была мисс Эббот, на чей экипаж они натолкнулись. Она зажгла один из погасших фонарей и теперь пробиралась к Филипу.

— Тихо! — закричал снова Филип, и снова все затихли. Он тряс сверток, дышал на него, расстегнул пиджак и сунул сверток себе за пазуху. Потом опять прислушался, но не услышал ничего, кроме шума дождя, фырканья лошадей да хихиканья Генриетты где-то в темноте. Мисс Эббот подошла к Филипу и взяла у него сверток. Личико похолодело, но благодаря стараниям Филипа не было мокрым от дождя и слез. Да и мокрым от слез оно уже не могло быть никогда.

IX

Подробности преступления Генриетты выяснить так и не удалось. Во время болезни она больше твердила про шкатулку с инкрустацией, которую она дала Лилии на время (а не подарила), чем про недавние трагические события. Судя по всему, она отправилась повидать Джино, а не застав никого дома, поддалась причудливому искушению. Но до какой степени поступок проистекал из дурного характера, а до какой ее толкнула на него религиозность, где и каким образом она встретила слабоумного — на эти вопросы ответа они так и не получили. Да все это и не очень интересовало Филипа. Так или иначе, их неминуемо задержали бы во Флоренции, или в Милане, или на границе. Теперь же судьба остановила их иным способом, опрокинув их карету в нескольких милях от города.

Пока еще Филип не мог посмотреть на случившееся со стороны. Событие было чересчур грандиозным. На итальянском младенце, умершем на грязной дороге, сосредоточились сильные страсти и большие надежды. Все лица, причастные к его судьбе, были неправы или злонамеренны, никто, кроме самого Филипа, не остался равнодушен. Теперь ребенка не стало, но приведенная им в движение сложная система гордости, жалости и любви продолжала действовать. Ибо мертвецы, уносящие, казалось бы, с собой так много, на самом деле не уносят с собой ничего — все наше остается при нас. Чувства, которые они возбуждали, продолжают жить, пусть преображенные, перенесенные на другой объект, но почти неистребимые. Филип сознавал, что путешествует все по тому же величественному, полному опасностей морю и по-прежнему над его головой солнце сменяется облаками, а под ним — приливы отливами.

Уверен был Филип только в одном — в своем следующем шаге. Он, и никто иной, должен сообщить о случившемся Джино. Легко говорить о преступлении Генриетты, легко обвинять нерадивую Перфетту или миссис Герритон, сидящую дома, в Англии. Причастны были все — даже мисс Эббот и Ирма. При желании катастрофу можно было счесть результатом их совместных усилий или делом рук судьбы. Но у Филипа не было такого желания. Вина была его и проистекала от всеми признанной слабости его характера. А потому именно он должен был сообщить о случившемся Джино.

Ничто ему не препятствовало. Мисс Эббот возилась с Генриеттой; откуда-то из темноты возникли люди и взялись отвести их к ближайшему жилью. Филипу нужно было только сесть в тот экипаж, который не пострадал, и приказать кучеру везти себя обратно. Так он и сделал. Он достиг Монтериано через два часа после того, как покинул его. Перфетта на этот раз была дома и весело его приветствовала. Филип отупел от боли, физической и душевной, и плохо соображал. Он не сразу понял, что Перфетта так и не хватилась ребенка.

Джино все еще отсутствовал. Перфетта отвела Филипа в гостиную, как утром мисс Эббот, и обмахнула тряпкой сиденье одного из стульев. Уже стемнело, поэтому она оставила гостю небольшую лампу.

— Постараюсь управиться побыстрей, — сказала она. — Но в Монтериано много улиц, его не всегда сразу отыщешь. Утром я его не нашла.

— Пойдите сперва в кафе «Гарибальди», — посоветовал Филип, вспомнив, что именно этот вечерний час назначили для свидания его вчерашние друзья.

Он посвятил то время, что оставался один, не раздумьям — раздумывать больше было не о чем, предстояло просто сообщить факты, — а попыткам устроить перевязь для сломанной руки. Поврежден был локоть, и, если бы удалось закрепить его в неподвижном положении, Филип мог бы держаться как ни в чем не бывало. Но воспаление уже началось, и любое движение причиняло острую боль. Филип не успел еще приладить перевязь, как, перескакивая через ступеньки, наверх взбежал Джино.

— Так вы вернулись! Как я рад! Мы все ждем.

Филип пережил слишком много, чтобы сейчас нервничать. Тихим, ровным голосом он рассказал, что произошло, и Джино, тоже абсолютно спокойно, выслушал его до конца. В наступившей затем тишине Перфетта крикнула снизу, что забыла купить на вечер молока ребенку и сейчас пойдет за ним. Когда она ушла, Джино взял молча лампу, и они перешли в другую комнату.

— Моя сестра больна, — сказал Филип, — мисс Эббот не виновата. Я бы хотел, чтобы вы их не беспокоили.

Джино, наклонившись, ощупывал место, где раньше лежал его сын. Иногда он морщил лоб и взглядывал на Филипа.

— Виноват я, — продолжал тот. — Это случилось оттого, что я вел себя трусливо и нерешительно. Я пришел узнать, как вы поступите.

Джино оставил тряпку и принялся, как слепой, ощупывать стол. Это было так жутко, что Филип вмешался:

— Спокойнее, Джино, спокойнее, его здесь нет.

Он подошел и тронул Джино за плечо. Тот отшатнулся и стал быстрее трогать вещи — стол, стулья, пол, стены, насколько хватало роста. Филип сначала не думал его утешать, но напряжение достигло такого предела, что пришлось сделать такую попытку.

— Расслабься, Джино, расслабься. Кричи, ругайся, дай себе волю. Надо расслабиться.

Ответа не было, руки не переставали двигаться, трогать, ощупывать…

— Дай волю своему горю. Расслабься, а то заболеешь, как моя сестра. Ты сойдешь…

Итальянец обошел всю комнату. Перетрогал в ней все, кроме Филипа, и сейчас подходил к нему. Лицо у Джино было такое, словно он потерял смысл жизни и теперь ищет новый.

— Джино!

Тот на момент остановился. Потом опять стал придвигаться. Филип не отступил.