Избранное - Эдвард Форстер

— Скажите, пожалуйста, — прокричал Филип, обращаясь к ризничему, — здесь нет английской леди?

Рот у ризничего был набит гвоздиками, поэтому он только кивнул в сторону коленопреклоненной фигуры. Посреди всей этой сутолоки мисс Эббот молилась.

Филип не очень удивился: сейчас как раз и следовало ожидать от нее душевного упадка. Несмотря на то что Филип стал милосерднее относиться к человечеству, самоуверенность его не совсем прошла, и он чересчур решительно брался предсказывать путь, которым последует раненая душа. Он, однако, не ожидал, что мисс Эббот будет держаться так естественно — никакой неловкости и кислого вида, какой бывает у людей, только что молившихся на коленях. Таково уж влияние церкви Святой Деодаты, где помолиться Богу — все равно что перемолвиться с соседом, и молитва от этого ничуть не страдает.

— Мне это было совершенно необходимо, — заметила она, и Филип, думавший застать ее пристыженной, смутился и не нашел что ответить. — Мне нечего вам сказать, — продолжала она. — Просто я полностью переменила мнение. Я понимаю, что обошлась с вами как нельзя хуже, хотя и не нарочно. Я готова поговорить с вами. Только поверьте, что я сейчас плакала.

— А вы поверьте, что я пришел не затем, чтобы бранить вас, — добавил Филип. — Я знаю, что случилось.

— Что же? — спросила мисс Эббот. Она инстинктивно повела его к знаменитому приделу, пятому справа, где Джованни из Эмполи изобразил смерть и погребение святой. Здесь они могли укрыться от пыли и шума и продолжить объяснение, обещавшее быть таким важным.

— А то, что могло случиться и со мной: он вас убедил, будто любит ребенка.

— Он действительно его любит. И не расстанется с ним.

— Это пока еще не решено.

— И никогда не будет решено.

— Возможно. Так или иначе, я знаю, что произошло, и не браню вас. Но хочу попросить вас пока отстраниться. Генриетта бушует. Она утихомирится, когда поймет, что вы не нанесли и не нанесете нам никакого вреда.

— И не могу нанести, — ответила она. — Но я прямо предупреждаю — я перешла на сторону противника.

— Если вы не сделаете больше того, что уже сделали, нас это устраивает. Обещаете не вредить нашему делу и не говорить с синьором Кареллой?

— Ну конечно. Я и не собираюсь с ним говорить, я больше никогда его не увижу.

— Он очень мил, не правда ли?

— Очень.

— Прекрасно. Вот все, в чем я хотел удостовериться. Пойду порадую Генриетту вашим обещанием. Думаю, что теперь она успокоится.

Тем не менее он не двинулся с места, так как испытывал все растущее удовольствие от ее общества и сегодня больше, чем когда-либо, находил ее очаровательной. Он уже не размышлял о женской психологии и о женском поведении. Волна чувствительности, которая захлестнула ее, придала ей еще больше обаяния. Ему радостно было созерцать ее красоту, приобщаться к нежности и мудрости, которые таились в ней.

— Почему вы не сердитесь на меня? — спросила она после некоторого молчания.

— Потому что понимаю вас. Я всех понимаю — Генриетту, синьора Кареллу, даже мою мать.

— Вы изумительно все понимаете. Вы — единственный среди нас, кто может охватить взглядом весь этот хаос.

Он польщенно улыбнулся. Впервые она его похвалила. Он благожелательно рассматривал святую Деодату, которая умирала в зените своей святости, лежа на спине. В распахнутом окне за ней виднелся точно такой пейзаж, каким Филип любовался утром; на туалете ее вдовой матери стоял такой же, как у Джино, медный чайник. Святая не обращала внимания ни на пейзаж, ни на чайник, ни, тем более, на вдовую мать. Ибо — о чудо! — в этот миг ей предстало видение: голова и плечи святого Августина в виде некоего чудотворного святого пятна скользили вдоль оштукатуренной стены. Какой нужно быть кроткой святой, чтобы удовольствоваться тем, что кончину твою наблюдает только один зритель, и тот — половина другого святого. Немногого же достигла святая Деодата как в жизни, так и в смерти.

— Что вы собираетесь делать? — спросила мисс Эббот.

Филип вздрогнул, на него неприятно подействовал не столько смысл слов, сколько изменившийся тон.

— Делать? — повторил он, нахмурившись. — Днем у меня еще одно свидание.

— Оно ни к чему не приведет. А дальше?

— Ну, так еще одно. Если и тогда ничего не выйдет, пошлю домой телеграмму, попрошу указаний. Допускаю, что мы проиграем, но проиграем с честью.

Она часто проявляла решительность. Но сейчас за ее решительностью проглядывала страстность. Она стала не то что другой, а какой-то более значительной, и он очень огорчился, когда она сказала:

— Но это все равно что не сделать ничего! Сделать — это украсть ребенка или немедленно уехать. А так!.. «Проиграть с честью»! Решить проблему, постаравшись отделаться от нее, — такова ваша цель?

— Д-да, пожалуй, — запинаясь, выговорил он. — Раз уж мы говорим откровенно, именно к этому я сейчас и стремлюсь. А что еще можно поделать? Если я смогу уговорить синьора Кареллу — тем лучше. Если нет, то сообщу матери о неудаче и отправлюсь домой. Помилуйте, мисс Эббот, не думаете же вы, что я буду следовать за вами во всех поворотах ваших настроений?

— Я не думаю! Но должны же вы избрать какую-то одну, с вашей точки зрения, правильную линию и следовать ей? Хотите вы, чтобы ребенок остался с отцом, который его любит и воспитает скверно, или хотите увезти ребенка в Состон, где его никто не будет любить, но воспитают как надо? По-моему, вопрос поставлен достаточно беспристрастно даже для вас. Решите его. Выбирайте, чью сторону принять. Но только перестаньте твердить про «поражение с честью», эти слова сводятся к полному бездумью и бездеятельности.

— Если я способен понять точку зрения синьора Кареллы и вашу, это еще не означает…

— Не означает еще ровно ничего. Боритесь так, будто мы не правы. Ну какой толк от вашего беспристрастия, если вы никогда не принимаете самостоятельного решения? Любой может вас оседлать и заставить делать что захочет. А вы всех видите насквозь, смеетесь над всеми — и делаете то, что они хотят. Недостаточно быть проницательным. Я бестолкова и глупа и не стою вашего мизинца, но я пытаюсь делать то, что мне кажется правильным. А вы… вы обладаете блестящим умом, проницательностью, но, даже прекрасно понимая, что правильно, вы ленитесь действовать. Вы как-то сказали мне: судить о нас будут по нашим намерениям, а не по делам. Я тогда восхитилась вашим остроумием. Но все-таки чего стоят наши намерения, если мы не стремимся их выполнить, а твердим о них, сидя на стуле?

— Вы изумительны! — серьезно сказал он.

— Ах, вы воздаете мне должное! — снова вспылила она. — Лучше бы вы этого не делали. Вы всем нам воздаете должное и во всех находите что-то хорошее. Но сами вы мертвый, мертвый! Видите? Вы даже рассердиться не можете! — Она подошла к нему совсем близко, настроение ее вдруг переменилось, она взяла его за обе руки. — Вы такой замечательный, мистер Герритон, мне невыносима мысль, что вы пропадаете зря. Невыносима. Она… ваша мать плохо обходится с вами.

— Мисс Эббот, обо мне не беспокойтесь. Некоторые люди рождены, чтобы ничего не делать. Я — один из них. Я ничего не делал в школе, ничего не сделал как адвокат. Я приехал, чтобы предотвратить замужество Лилии, — и опоздал. Приехал с намерением увезти ребенка — и вернусь, «с честью потерпев поражение». Я больше ничего не жду и поэтому никогда не разочаровываюсь. Вы удивитесь, когда услышите, что я считаю крупными событиями в моей жизни: вчерашнее посещение театра, разговор сейчас с вами, — более крупных событий у меня, пожалуй, и не будет. Мне, видимо, суждено пройти сквозь жизнь, не вступив с ней в конфликт и не оставив в мире следа. И, право, не могу вам сказать, хороша или плоха моя судьба. Я не умираю, я не влюбляюсь. Если кто-то и умирает или влюбляется, то не в моем присутствии. Вы совершенно правы: жизнь для меня спектакль, и сейчас он, благодарение Богу, Италии и вам, самый прекрасный и воодушевляющий, какой мне выпадало видеть.

— Как я хочу, чтобы с вами что-нибудь произошло, дорогой друг, — произнесла она с грустью, — так хочу.

— Зачем? — улыбнулся он. — Докажите мне, что я не гожусь такой, какой я есть.

Она тоже улыбнулась серьезной улыбкой. Она не могла доказать этого, не могла найти таких аргументов. Их разговор, как ни был он чудесен, окончился ничем; они вышли из церкви, оставшись каждый при своем мнении, собираясь проводить каждый свою линию.

За ленчем Генриетта вела себя грубо, в лицо назвала мисс Эббот перебежчицей и трусихой. Мисс Эббот не обиделась ни на то, ни на другое прозвище: она сознавала, что первое заслужено, да и второе имеет основания. Она постаралась, чтобы в ее ответных репликах не прозвучало ни намека на язвительность. Но Генриетта не сомневалась, что за ее спокойствием именно и кроется издевка. Она распалялась все больше, и Филип в какой-то момент испугался, как бы она не дала волю рукам.