Единственная и неповторимая - Гилад Ацмон

Я наблюдал, как моя слава рассыпается в прах. Концертные залы стали меньше. Вскоре мы увидели ряды пустых кресел. Писявки подросли и заматерели. Те немногие, что продолжали следовать за мной, сейчас уже бабушки.

Когда армия распадается, вы теряете лучших людей — тех, кто боится рухнуть в забытье вместе с вами. Помню день, когда Миша пришел попрощаться со мной в последний раз. Это было во время Войны на истощение в ноябре шестьдесят девятого, кажется. Мы играли в еврейском общинном доме в Тулузе. Миша чувствовал себя не при деле, так это и было. Честно, к тому времени наш оркестр состоял всего из нескольких музыкантов: три ударника и кастаньеты из кибуца Кфар Самба. Не было никакого смысла держать настоящего Дирижера с палочкой. Когда он решил нас оставить, он Уже лет пять был не нужен, но ни у кого не хватало смелости сказать ему об этом. Все мы знали, насколько он был чувствительным; мы знали, что он не хочет возвращаться домой — после двадцати пяти лет кочевой жизни это не так-то просто. Он боялся возвращаться в кибуц к коровам, курам и полям, а больше всего на свете он боялся Мирэль, свою жену, ультимативное воплощение женских потребностей.

Миша уехал, а я остался с очень маленькой группой выступать перед несколькими дамами, которые все еще от меня не отставали. Они продолжали бросать в меня трусами. Художественная концепция не изменилась, но дамы постарели и раздались. Медленно, но верно размер нижнего белья все увеличивался и увеличивался. Позже я обратил внимание, что некоторые экземпляры были размером с армейскую палатку. Хотя женщины все еще кричали, но уже не так громко. Они очень медленно снимали трусики и еще медленнее бросали их. Я тоже не становился лучше — здоровье пошатнулось, легкие ослабли. Я больше не репетировал свои фирменные длинные ноты. Просто не было сил. В результате мой звук заметно дребезжит, а глубина совершенно исчезла. Месяц назад я распустил оркестр. Я езжу с единственным звукооператором, который запускает полную фонограмму оркестра. Я больше не играю, я делаю вид. Беру трубу, возвожу очи горе, жду басовых, партию фортепиано, кастаньеты и начинаю притворяться. И слушатели тоже притворяются. Мы все вместе притворяемся. Мы представляем светлое будущее. Я заставляю их верить, что это будущее еще возможно. В то время как я притворяюсь, холодно принимая свою позицию, они просто отказываются принять реальность. Они беспомощны, живут без надежды, они потеряли даже надежду, что смогут победить безнадежность.

38

Аврум

Что стало с Дани, лучше не вспоминать. Он совершенно сник. Не желал ни с кем говорить. Окопался, как немецкий солдат под Сталинградом. День ото дня он становился хуже, а не лучше. Честное слово, напрасная трата времени. Из-за какой-то дурацкой любовной истории ему вышибло все мозги. Он горевал, так он начал писать стишки как какая-то шмакодявка. Он решил, что он не хуже Шекспира, Леннона или даже Альтермана[57], но, смотри: Альтерман писал о важных для каждого еврея вещах, вроде сундука, полного золота, а Дани — только о такой скукотище, как боль и несчастье. Я говорил ему, поучился бы у Леннона и написал бы что-нибудь на еврейские темы:«Hey,Jew», «All You Need is Love ой-ой-ой-ой» — ну, что-нибудь понятное Для простых людей.

Он ни разу толком не ответил. Только сказал, что хочет быть поэтом и тесно сойтись со словами, а ноты и аккорды могут идти на хрен, потому что он их больше не любит. Он дал мне свои дебильные стишки, так я попытался их продать. Я делал все, что он хотел.

Ходил в редакции ежедневных газет поговорить с вонючками из культурных приложений, которые никто не читает. Эти люди в круглых толстых очках, мне они совсем не нравятся. Они такие самодостаточные, ты знаешь о чем я, таких называют «эгоцентричная манда». Они ведут себя, будто все знают, будто они светочи французской философии. На самом деле они даже спагетти есть вилкой и ложкой не умеют. Куда бы я ни приносил его стишки, каждый раз они отводили меня в сторонку и говорили одно и то же: «Дани—дерьмовый поэт, его писульки ужасно инфантильны, пук-пук и пись-пись...», отвратительные и приставучие и еще всякие вещи, лишь бы опустить его ниже плинтуса. Я те говорю, эти умники используют тысячи лишних слов, чтобы сказать самые очевидные вещи. Но я скажу тебе больше, чем просто правду. Мне его стишки тоже не нравились. Но я его никогда не пытался опустить. Поверь мне, я храню кое-какие его творения. Послушай, что ты сам-то скажешь:

Я ЛЮБЛЮ ЖЕНЩИНУ С КАМЕННЫМ СЕРДЦЕМ

Я влюблен в женщину с каменным сердцем.Я люблю каждую впадинку на ее теле.Моя кровь вскипает от одного ее вида.Но она холодна, ее сердце из камня.Она — осажденная крепость.Я влюблен в женщину с каменным сердцем.Я боготворю цветок ее тела.Преклоняюсь перед твердыми сосками.Жадно пью молоко ее чрева.Но она холодна, ее сердце из камня.Она — стена крепостная.Я влюблен в женщину с каменным сердцем.Я кусаю ее за плечо.Таскаю ее за волосы.Впиваюсь в ее зад.Дышу горячо ей в ухо.Раздираю ее тело на части.Довожу ее до оргазма.Но она остается холодной, ведь сердце ее — из камня. Она — осажденная крепость.[58]

Ну, что? Понял в чем дело? Что за дерьмо! Так я тебя спрашиваю, разве люди станут декламировать эти стишки хором? Мне не нужен твой ответ, я и сам знаю: не станут. Что за город? Какие стены? Почему он целует ее в зад? Он что, собака помойная?

Вот, я тебе покажу еще один тупой стишок:

Я, Я, Я

Я люблю женщину, которая не любит себя.Приближаюсь к ней, а в глазах у нее — презренье,Открываю ей сердце — она лишь смеется в ответ,Над собой издеваюсь, а ей это только в радость.

Я люблю женщину, которая не любит себя,И больше себя самого ее люблю я.Падаю на колени,Срываю с нее шелковые трусики.

Словно шмель хоботком впиваюсь в ее медвяную влагу.Поначалу ей это нравится,Но потом она от меня ускользает.Что тут можно сказать —Это женщина, которая не любит себя.

Я люблю женщину, которая не любит себя,Я ее обожаю,А она утешается в объятиях другого,Который по-моему ее совершенно не любит,Потому что, совсем как она, сам себя он любить не умеет.

Никто кроме меня не способен полюбить себя,Любящего женщину, которая себя не любит.

Любит, не любит, кого это на хрен тревожит? Это не его дело, любит она себя или нет. Она что, просила его помочь? Он что, психолог? Я скажу тебе, кто он. Он великолепный трубач боли, мастер томления, Рыцарь Страдания. Говорил я ему, брось ты эти стишки дурацкие и возвращайся к своим протяжным нотам. Говорил: оставь слова Леннону и Альтерману и делай то, в чем ты лучше других.

Каждый раз, когда я приносил его стишки культурным людям, они говорили одно и тоже: «Он так хорошо играет на трубе. Зачем ему еще писать?» И то же самое говорил ему я. Совсем он меня измучил своими гнусными виршами. И вдруг, как гром среди ясного неба, он приносит замечательные стихи. Вот они, читай вслух. Так я скажу, почему они мне нравятся: из-за одного-единственного момента счастья.

Берд:

СЕРФИНГ

Она скользит по волнам моей плоти,Взмывает из бездны сердцаПрямо к раструбу мой трубы.Иногда она сходит на берег

Выпить кофе в моей поджелудке,Закусить бутербродом в окрестностях почек.Когда ее нету рядом, я счастлив,Я мечтаю вернуть себе вновь свободу,Но мгновенье — и вот она снова мчитсяНа гребне пульса в моих сосудах.Своим весом онаРвет потроха мне на части.Я истекают кровью,И это приносит ей счастье.

Аврум: Не спрашивай почему, но мне очень понравилось. Я показал его Элифелету Зуркину, известному композитору-песеннику и попросил написать музыку на эти слова специально для Ханеле Хершко. Тем временем я подправил лирику, чтобы прибавить коммерческий потенциал.

Вот улучшенный вариант:

СЕРФИНГ

Он скользит по волнам моей плоти,Спускаясь с Голанских высотДо самой Беер-Шевы.И от этого мне так клево,

Когда со мной рядом он.Он прокатит меня на дорогой машине,Заплатит за мой ужин в шикарном ресторане.Мы падаем вниз и снова летим.Это круче, чем быть пилотом в «Формуле один».

Он такой крутой,Он умеет обращаться со мной.Иногда разбиваюсь я в кровь,Но бегу вслед за ним вновь и вновь.

Хаппи-чаппи-клаппиКлаппи-чаппи-хаппи

Он скользит по волнам моей плоти,Спускаясь с Голанских высотДо самой Беер-Шевы.И от этого мне так клево

Вот это я называю «новой ивритской поэзией», она сделана для людей, которым надо веселиться, надо быть вместе, надо веселиться, даже когда на сердце тоска!