Простая милость - Уильям Кент Крюгер

отвечает только, что многих подстрелил.

— Не мое дело, Фрэнк, рассказывать тебе, что перенес на войне твой отец. Я просто расскажу о войне. Расспроси кого-нибудь вроде Дойла — и он наговорит тебе всякой чуши. Посмотри в кино на Джона Уэйна и Оди Мерфи — и тебе покажется, будто убивать людей очень легко. Дело в том, что, когда ты убиваешь человека, уже не важно, враг ли он тебе и пытается ли он убить тебя. Его смерть въедается в тебя на всю оставшуюся жизнь. Она проникает в твои кости так глубоко, что даже десница Божия не в силах вытащить ее оттуда, сколько ни молись. А еще помножь это чувство на несколько лет, на множество боев и на страх — такой, какого ты, Фрэнки, и вообразить не можешь. Полнейшая бессмысленность и безысходность становятся для тебя такими же врагами, как и всякий, кто целится в тебя из ружья. А тем, которые были офицерами, вроде твоего отца, приходилось вершить эту бессмысленность, и то, что требовали они от себя и от своих подчиненных, было бременем, непосильным для человека. Может быть, когда-нибудь твой отец расскажет тебе о войне, Фрэнки, а может быть, и не расскажет. Но что бы ты ни услышал от Дойла или кого-нибудь еще, знай — твоему отцу известно гораздо больше.

— Ты не боишься фейерверков, — сказал я.

— У меня свои демоны. А у Дойла свои.

Мы подошли к дорожному ограждению в самом конце улицы, в тридцати метрах протекала река. В бледном полусвете вода выглядела иссиня-черной и была похожа на атласную ленту, оторванную от платья. Вдалеке, у холмов, то и дело скрываясь за деревьями, сараями и дворовыми строениями, мелькали огоньки машин, которые ехали по шоссе в Манкейто. Они напоминали мне светлячков. Я присел на ограждение и оглянулся на Равнины, где спокойно и неподвижно светились огни в домах.

— У меня отложено двадцать семь долларов, Гас. Я собирался накупить кучу фейерверков. Но больше я их не хочу.

Гас присел рядом.

— Думаю, ты найдешь, куда потратить эти деньги, Фрэнк. А если ничего не придумаешь, я всегда могу взять у тебя взаймы.

Он засмеялся и шутливо толкнул меня коленом. Потом поднялся и взглянул на реку, где лягушки запевали хором, да так громко, что невозможно было сосредоточиться ни на чем, даже на собственных мыслях.

— Лучше нам пойти домой, — сказал он.

10

Утром в воскресенье Джейк пожаловался на неважное самочувствие и спросил, можно ли ему остаться дома. Прогулять церковь всегда было моей заветной мечтой. От одной мысли о том, что вместо трех богослужений можно слоняться по дому в пижаме, у меня текли слюнки. Если бы такая просьба исходила от меня, мать бы непременно что-нибудь заподозрила, но брат никогда не притворялся. Она потрогала лоб Джейка тыльной стороной ладони, потом поставила ему градусник. Температуры не было. Осторожно пощупала ему шею, но никакой припухлости не обнаружила. Когда она спросила, что именно с ним не так, он тоскливо взглянул на нее и ответил, что просто паршиво себя чувствует. Мать поговорила с отцом, и они решили, что ему лучше остаться в постели. После службы в Кэдбери мы должны были проведать Джейка, а потом пойти на богослужение в Нью-Бремене.

В церкви в Кэдбери я сидел рядом с Питером Клементом. Он пришел с матерью, которая пела в хоре. От синяка, которым он щеголял в тот день, когда мы побывали у него дома, осталось одно воспоминание, и никто из нас ни словом об этом не обмолвился. После службы, когда прихожане общались между собой, мы кидали камушки в телефонный столб, к которому кто-то прикрепил афишу цирка, гастролировавшего в Манкейто, и говорили о «Близнецах». Наконец Ариэль окликнула меня, и мы отправились обратно в Нью-Бремен.

Когда мы подъехали к дому, Джейк стоял на веранде, рядом с ним стоял Гас. Они сразу же бросились нам навстречу, и было ясно — что-то случилось.

— Тебе лучше поехать в больницу, Капитан, — сказал Гас. — Сегодня утром Эмиль Брандт пытался покончить с собой.

Подробности я узнал от Джейка. Мы с ним остались дома, а отец, мать и Ариэль уехали в больницу.

Дело было так. Джейк лежал в постели и пытался заснуть. Не прошло и пятнадцати минут после нашего отъезда, как раздался яростный стук в переднюю дверь. Он встал, спустился вниз и увидел Лизу Брандт. Джейк сказал, что лицо у нее было словно из фильма ужасов — перекошенное и жуткое. Она что-то бормотала и размахивала руками. Он вышел на улицу и попытался ее успокоить, хотя у него самого сердце выскакивало из груди, поскольку он понимал — о чем бы она ни пыталась ему сообщить, это будет нечто ужасное. Лиза положила ладони ему на голову и сжала так сильно, что он испугался, как бы у него глаза не вылезли из орбит. Наконец, спустя несколько минут, он понял: Эмиль в беде. Эмиль умирает.

Он кинулся прямиком в церковь, Лиза следом за ним. Когда они спустились в подвал, Гас сидел в туалете. Он выругался на них и захлопнул дверь, а Джейк заколотил в нее и стал кричать, что Эмиль Брандт умирает и им нужна помощь Гаса. Гас тут же выскочил, бросился вместе с ними в дом, к телефону, позвонил в скорую и велел им тащить задницы к Эмилю Брандту. Потом все трое сели на мотоцикл — Джейк позади Гаса, Лиза в коляску — и помчались на ферму. Когда они подъехали, скорая уже стояла у калитки.

Один из фельдшеров сказал Гасу, что Брандт, похоже, выпил целый пузырек снотворных таблеток. Ему делали промывание желудка. Лизу не допускали в спальню. но она попыталась протолкнуться, и фельдшер, разговаривавший с Гасом, задержал ее. Едва он к ней прикоснулся, она впала в неистовство, как будто его руки жгли огнем. Лиза отскочила назад, забилась в угол гостиной и принялась безудержно вопить. Фельдшер снова потянулся к ней, но Джейк сказал ему, чтобы он ее не трогал — она терпеть не может, когда ее трогают чужие люди. Он сказал фельдшеру, чтобы тот подождал, и она в конце концов успокоится. Брандта вынесли на носилках,