Переводы Н. М. Карамзина как культурный универсум - Ольга Бодовна Кафанова

красные цветы» (VI, 138);

«вратати» – «растение» (VI, 153);

«малика» – «благовонный цветок» (VI, 300);

«вата» – «сенистое дерево» (VI, 317).

Надо отметить, что Карамзин дает их облегченное толкование по сравнению с немецким источником; это хорошо видно на примере последней реалии «вата»: «Wata ist der indische Feigenbaum mit wurzeltreibenden Zweigen, Ficus indica, Linn.» (350). То есть: «Вата есть индийская смоковница (инжирное дерево) с корненесущими ветвями». Форстер дополняет это научное толкование латинским названием растения и ссылкой на Линнея. Однако в случае с «малликой» Карамзин дает более поэтическую трактовку («благовонный цветок») вместо сухой констатации факта у Форстера: «Eine Blume, die nicht näher bezeichnet wird»: «Цветок, который не может иметь более детальную характеристику» (314).

При этом объяснение получают и некоторые представители индийской фауны. Так «антелопа», обязанная своей орфографией немецкому эквиваленту «Antelope», имеет следующее пояснение: «прекрасный черный зверь с белыми пятнами, вышиною с малую лошадь» (VI, май, с. 127). А совсем неизвестный для русского читателя «кокил» оказывается «черной птицей, весьма хорошо поющей» (VI, 312). Перевод выборочных сцен обусловил ограниченность комментариев: Карамзин почти не касается индийской мифологии, сосредоточившись на истории любви и стремясь показать, что способность любить живет в любой нации и любом времени.

Поскольку исключительность образа Саконталы подчеркивается его непосредственной связью с растительным миром, передача флористического кода становится для Карамзина первостепенной задачей, с которой он успешно справляется. При этом больше всего поэтических эпитетов, образных сравнений, употребляет влюбленный в Саконталу Душманта:

«Не пылают ли уста ее подобно нежным цветным листочкам? Руки ее подобны гибким стеблям; она красуется во всем блеске своей юности» (VI, 137);

«Саконтала, кажется, устала, поливая любимые свои растения. Цветы составляют красу стеблей; а руки ее, от слабости вниз опущенные, украшаются нежными пальцами; грудь ее трепещет от тяжелого дыхания, и распущенные волосы ее, с которых теперь спала лента, занимают одну из прекрасных рук» (VI, 151).

Воспроизводя метафорику из мира растений, Карамзин идет точно вслед за Форстером:

«Душманта (про себя). <…> прелести ее видны и тогда, когда из коры сплетенная одежда лежит на плечах ее и скрывает часть белой груди, подобно как желтые листья блестящий цветок покрывают. Водяная лилия прекрасна и тогда, когда темный мох лежит на листочках ее, и месяц в росоточивых лучах своих сияет еще светлее от того, что на нем есть черные пятна. Прелести черноглазой Саконталы сияют на кору и украшают ее: вместо того, чтобы прохладить жар мой, она умножает его. Многие грубые стебли подпирают водяную лилию; но много и прекрасных цветов, на них висящих» (VI, 135–136).

Ср. у Форстера: «Duschmanta (für sich). <…> Wohlgesprochen, Priyamwada! Nein, ihre Reize lassen sich nicht verbergen; wenn gleich das Kleid von geflochtenen Fasern auf ihren Schultern liegt, und einen Theil ihres Busens verbirgt, wie ein Schleyer von gelben Blättern eine strahlende Blume umfaltet. Die Wasserlilie ist schön, wenn auch dunkles Moos auf ihrem Haupte liegt, und der Mond mit seinen thautriesenden Strahlen nur desto hell glänzender weil er schwarze Flecken hat. Erhält doch sogar die Rinde hier eine Zierde von dem Abglanz der Züge dieses Mädchens mit dem Gazellenauge, mehrt sie nicht meine Glut, anstatt sie abzukühlen? Viel sind die groben Stengel, welche die Wasserlilie stuzen; aber auch zahlreich und erlesen die Blüthen, die daran hängen» (13–14).

Интересное отступление от немецкого источника можно отметить в выборе эпитета для характеристики глаз красавицы: свойственное восточной традиции уподобление глаз девушки глазам газели Карамзин заменяет более обычным эпитетом «черноглазая». Один раз в переводе «Саконталы» Карамзин позволяет себе собственное, хотя и косвенное, вторжение в текст. Приямвада не вполне тактично ведет себя, поняв взаимную склонность молодых людей и откровенно на это намекая, что вызывает стыдливую реакцию Саконталы:

«П р и я м в а д а (с улыбкою смотря прежде на Саконталу, а потом на Царя). Кажется, что почтенный странник хочет еще спросить о чем-нибудь. Саконтала изъявляет движением руки свое неудовольствие».

К этой психологической ремарке Карамзин делает «от себя» примечание: «Прекрасная черта! Чувствуй, кто может чувствовать» (VI, 148). В этом случае есть явная перекличка с авторскими ремарками в его оригинальной прозе и, в частности, повести «Бедная Лиза».

Наконец, третий аспект этого перевода Карамзина связан с жанровыми особенностями. Драматургические фрагменты имеют свою специфику по сравнению с прозой: в них нет лирического авторского «я», невозможны вторжения и пояснения повествователя. Поэтому можно говорить о психологизме особого свойства, который создается не только прямой речью персонажей, их самохарактеристикой, но ремарками и характеристиками от лица других. При этом Карамзин ради динамизма устраняет часть факультативных ремарок, обозначающих действие, следующее после реплики: Так, после слов Душманты: «Влагаю в колчан стрелу мою», – Карамзин убирает фактически повторяющую эти слова ремарку: «er steckt ihn in den Köcher» (8). После слов царя: «Я сокроюсь за сим деревом, чтобы рассматривать их прелести, не мешая откровенным разговорам их» (VI, 135), он устраняет ремарку: «Tritt ins Gebüsch» (13). Наоборот, многочисленные ремарки, обрисовывающее психологическое состояние, бережно им сохраняются.

Для характеристики Душманты репрезентативны ремарки «про себя», «не договаривает, про себя»: он постоянно обдумывает, анализирует свое состояние, при этом скрывая положение царя. Испытываемые им чувства характеризуются пояснением «страстно». В отличие от него, Саконтала более эмоциональна, действует бессознательно, под влиянием чувственного восприятия. По отношению к ее обычным занятиям, ухаживанию за растениями, для нее типичны такие ремарки, как: «стоит и любуется», «подходя к растению», «поливает». Когда речь идет о переживании смутного для нее чувства появляются пояснения: «волнуясь», «с сердцем», «молчит, потупившись в смущении». Но когда Саконтала пытается разобраться в себе, она мысленно задает себе вопрос: «(в сторону). При виде сего юноши чувствую внутри себя такое движение, которое едва ли не противно святости места, посвященного богослужению» (VI, 143–144).

В целом пьеса в изложении Карамзина получилась суггестивной, открытой для многочисленных интерпретаций. Можно отметить ее типологическую близость к другой современной Карамзину драме, которую он приписал Шиллеру при ее публикации в своем журнале. В карамзинском переводе «Юлианы» Губера осталось одно действие, одна психологическая интрига, которая на подтекстовом уровне уже содержала свое разрешение[192].

«Сцены из Саконталы» завершаются предощущением страданий прекрасной героини, участь которой оплакивает вся природа: «Антелопа перестала есть на лугу зеленом, павлин уже не прыгает по мураве цветущей; лесные растения преклоняют к земле бледные свои листочки; исчезла сила, исчезла красота их» (VI, 313).

Сама Саконтала увядает, подруги сравнивают ее с «нежной малликой», облитой «кипящею водою» (VI, 300). Бурное цветение всей флоры, соотносящееся с зарождением любви, завершается печалью природы.