Зеленое золото - Освальд Тооминг

— Однако вы осторожны и дальновидны. Не беда, следующей зимой мы все будем запасливей, соберем больше.

Старик согласился. Они пошли на вырубку, где люди уже подготовили посевные площадки: половина участка была покрыта двухметровыми пятнами взрыхленной земли. Реммельгас удовлетворенно улыбнулся. Он хорошо помнил, каким серьезным и молчаливым был Нугис на последнем занятии мичуринского кружка, когда Реммельгас рассказывал о новейших методах выращивания леса. Хоть лесник тогда и держал в руке огрызок карандаша, но он ни разу не коснулся им бумаги.

— Почему вы ничего не записываете? — спросил лесничий.

— Зачем! — буркнул лесник. — И так запомню…

А теперь они зашли в баню при сторожке, в которой лесник лущил зимой шишки, и Реммельгас увидел там бидон с известью и малярные кисти. Да, похоже было на то, что старик слово в слово запомнил урок, хоть и не записал его.

— Решили попробовать? — спросил он и показал на известь.

— Да. На одном квартале. Там у меня трава стеной стоит…

Злейший враг лесов — хвойка. Она накидывается на свежие вырубки, и потому их оставляют незасаженными года два-три. Но тогда приходит другая беда: трава входит в силу, заглушает лесные посевы, душит побеги. Значит, следовало бы сажать или сеять в первый же год после рубки, когда травы еще мало. Чтоб отпугнуть хвойку от побегов, лесничий посоветовал окунать корни саженцев в известь. Лесники недоверчиво качали головами. «Поможет ли это?» — усомнился Килькман. «Известь обожжет корни», — решил Питкасте. Лишь Нугис ничего не сказал. Он вертел в пальцах карандаш и с жадным вниманием ждал продолжения лекции. Но кругом все еще спорили и не давали слушать, пока старик не цыкнул яростно: «Да заткнитесь же!»

Да, старик хорошо усвоил урок: у него все было готово к севу, хоть он ни разу не просил ничьей помощи. Не то что у других, например у Тюура. Тот не переставая плакался: рабочих мало, семян нет, кочки срезать нечем, в лавке уже восемь лет как не было извести — самому ее, что ли, обжигать. Без конца он выпрашивал в лесничестве то одно, то другое, но до сих пор так и не подготовился к севу.

Когда они вернулись в Сурру, их встретил лишь лай собак и завывание Кирр. Реммельгас только что собрался спросить, куда делась Анне, когда Нугис протянул ему коробочки.

— Что это?

— Жуки.

— Откуда?

— Из заградительных рвов. Помните, вы говорили на одном занятии, что от хвойки помогает окапывание. Вот я и окопал на пробу кой-какие участки. Рвы по утрам так и кишат жуками. Лягушки и то в них застревают, а вчера я убил там гадюку.

Реммельгас вытряхнул содержимое коробки на большой лист бумаги, который зашуршал под жуками. Лесничий взял спичку и рассортировал их. Большей частью тут были старые знакомые, но некоторых следовало бы еще изучить.

— Мне показалось, что вы недоверчиво отнеслись к окапыванию?

— Дело новое… Разве могут, думалось, эти пятнадцать сантиметров удержать такую обжору, как хвойка… Теперь я все питомники окопаю.

— Анне дома нет? — спросил немного погодя лесничий.

— Уехала дня на два в город. Не стал ее удерживать — она всю зиму просидела дома.

Сторожка сегодня казалась какой-то осиротевшей. Рассеянность лесничего не ускользнула от зоркого хозяина. Он вгляделся в гостя, который переворачивал на спину жуков. Занятно, конечно, наблюдать, как жук вытягивается, отгибает головку и, щелкнув блестящим панцирем, броском переворачивается на брюшко. Но не в первый же раз лесничий все это видит, чтобы сидеть так, забыв обо всем другом. Он, наверно, устал — должно быть, слишком много работает. Молодость! В молодости за один год хочется перевернуть все на свете, все обновить. Поживи лет шестьдесят, тогда научишься шагать неторопливо, но уверенно…

Наконец Реммельгас поднялся и сказал:

— Ну что ж, пойду… Передайте привет Анне, когда вернется…

— Передам, — ответил Нугис. — А как же с посадками, с севом? Можно начинать?

— Ждать помощи со стороны не будешь?

— Какая там помощь… Кадровые рабочие у меня есть, позову еще их жен да ребят.

Лесничий кивнул, и на том их разговор кончился.

За всеми подобными делами Реммельгас не забывал и об осушении почвы. Каждый вечер он расстилал на столе карты, планы и проекты осушения туликсаареских земель. Он собрал все это в волостном и уездном исполкоме и теперь пытался составить по ним общую картину масштаба работ. Все измерения и вычисления приводили к тому, чего Реммельгас так боялся, — к углублению реки Куллиару, без которого дренажная сеть не дала бы ощутимого эффекта ни в лесу, ни на колхозных полях.

Да, в старых проектах было много промахов и чисто технических и принципиальных. В них вопрос решался мелко, поверхностно: углубление малой излучины считалось всего-навсего желательным, но не таким уж необходимым, а что до большой излучины, так о ней ничего не говорилось. Была запланирована лишь одна магистральная канава. Если она и помогла бы, то разве только деревне Туликсааре. А поля и луга колхозов «Вперед» и «Свобода»? А заболоченные леса, где еще можно спасти деревья от гниения и отвоевать площадь для лесопосадок? Предполагалось осушить две тысячи гектаров, но даже и это скромное намерение так и осталось на бумаге. А Реммельгас подсчитал, что надо осушить по крайней мере одиннадцать тысяч гектаров. Эта цель была посерьезней, чем у буржуазных мелиораторов, и за нее стоило бороться.

Но уже имелись расчеты и по углублению большой излучины, составленные в советское время, и Реммельгас тоже получил их в уездном исполкоме. Сделаны они были тщательно, и размах работ получался не таким уж устрашающим. Только надо было бы проверить все на месте самому.

И как-то он позвонил ранним утром объездчику Питкасте: будьте, мол, дома, я к вам зайду и мы пойдем вместе промерять глубину реки. Из телефонной трубки послышалось неопределенное бормотание, затем было сказано что-то о человекоубийстве и наконец произнесено более разборчиво:

— Ладно, заходите…

Дом объездчика находился в середине петли, образуемой малой излучиной. Захватив измерительный инструмент, они сначала направились к мельнице, а оттуда вниз по течению к станции Куллиару. На Питкасте была зеленая шляпа с широкими обвисшими полями, болотные сапоги выше колен и легкое полотняное пальто. Он скорей производил впечатление рыбака, чем объездчика. Нехотя расставшись с домашним уютом, он уже забыл о своем недовольстве и весело шагал вдоль берега, оставляя на росистой, отливавшей серебром траве две широкие полосы темных следов. Утро было свежим и радостным, и таким же веселым и беззаботным было настроение Питкасте. Он рассказывал, какую длинную-предлинную щуку он выудил вон в том бочаге, какого большого налима он ухватил за жабры вон под тем камнем. Он отлично помнил, какая в каком месте глубина реки, и Реммельгас не только удивлялся этому, но и молча упрекал себя за то, что до сих пор не обращался к столь осведомленному человеку.

Ставить верши, забрасывать блесну, сидеть под кустом с удочкой для Питкасте было так же необходимо, как рыбе плавать. Чтобы выискать хороший клев, он отмахивал за ночь по сырой траве десятки километров, вымокая порой насквозь сверху донизу и нимало не тревожась об этом. На берегу реки или озера он становился совсем другим человеком, чем во время своих обычных служебных занятий вроде таксации или саночистки.

Вот и сегодня он был оживлен и деятелен, хотя Реммельгас привел его на реку вовсе не затем, чтоб ловить рыбу. Но, как ни странно, его всегда охватывал такой подъем, такое усердие, когда он работал с Реммельгасом. Ему не очень-то нравился новый лесничий. И отнюдь не потому, что тот занял место, на котором он сам просидел два года. Питкасте понимал, что в лесничие он попал случайно, — так сказать, в аварийном порядке. Не нашли никого получше — вот и поставили его. Эти два года были неплохими: сам себе голова, он посиживал солидно в конторе, и никто его не тревожил. «Лес суеты не любит», — говаривал Осмус. Но тут явился этот Реммельгас, и никому житья от него не стало, всех он загонял. И самое противное было в том, что его непоседливость оказалась необычайно заразительной. Питкасте поддался ей, сам того не замечая. Осмус даже поддел его однажды: бегаешь, мол, по пятам за новым лесничим, словно такса за овчаркой. Это было обидно. Начальник лесопункта и раньше позволял себе такие шутки, а теперь так совсем стал язвой. Новый лесничий потревожил его, словно медведя в берлоге. Смелый он, этот молодой лесничий, чертовски смелый: показывает зубы такому человеку, как Рудольф Осмус. Едва ли это кончится добром, едва ли.

Но все же с лесничим весело было лазить по речным берегам, промерять глубину и ширину реки. Он такой стремительный, порывистый, он так уверен в себе, что при нем Питкасте было как-то неловко работать со своей обычной прохладцей.