Предательство истины - Джон Марк Дуган

class="p1">Ошарашенный, я решил уточнить:

– Это сделали украинские военные?

Женщина утвердительно кивнула:

– Да, украинцы. Мы были отрезаны от мира, нам не давали уйти. Только сегодня мне удалось сбежать оттуда вместе с внучкой.

Мой следующий вопрос был отзвуком слухов, которые дошли до меня ранее:

– Я слышал, что украинские военные используют мирное население как живой щит. Это правда?

Моя собеседница подтвердила и это:

– Они прятались на крышах и поджигали дома. Дом моей мамы сгорел, нам пришлось спасаться самим, из огня уже ничего нельзя было спасти.

Я продолжил расспросы:

– Вам кто-нибудь помогал?

– Нет, – ответила она. – Русские тогда еще не пришли, мы были в окружении.

В этот момент заговорила маленькая хрупкая девочка, стоявшая среди толпы опустошенных и потрясенных выживших, и ее голос мягко, но резко контрастировал с какофонией жалобных причитаний и стенаний. Она стала свидетельницей чудовищного события, которое повергло в ужас всех, включая меня.

– Люди мобилизовались, вооружились ведрами с водой, отчаянно пытаясь подавить бушующее пламя, которое грозило поглотить дом номер сто шестьдесят по улице Нахимова. Но украинские снайперы, как бессердечные стервятники, использовали этот хаос для очередного обстрела, – рассказала она. Ее лицо было лишено той невинности, которой должен обладать ребенок ее возраста.

По толпе пронесся ропот тягостного согласия. Женщина, с которой я разговаривал, кивнула в знак подтверждения.

– Это правда. Российские военные тогда еще не вошли в Мариуполь. Мы оказались в ловушке, в окружении, на мушке у украинских снайперов, – призналась она, и боль в ее глазах отражала разруху вокруг нас.

– Пять человек, – перебила девушка неожиданно жестким тоном. – Пять человек, которые пытались защищать свои дома, были убиты этими снайперами.

Свою фразу девушка завершила осуждающим взглядом на мою камеру, словно та как-то связывала ее с невидимыми виновниками этого ужасного преступления. И в каком-то смысле она была права, поскольку, несомненно, американские спецслужбы отслеживали мои материалы.

Было совершенно очевидно, что это не просто жители осажденного города. Преступники украинского режима терроризировали не город, а людей, которые в нем живут. Точнее, пытаются выжить, когда весь мир повернулся к ним спиной. Их послание этому самому миру было предельно ясным: они не хотели, чтобы их увидели, – они хотели, чтобы их, наконец, услышали.

Наша беседа продолжалась, к ней присоединялись многие другие пострадавшие, каждый из которых добавлял очередной мрачный штрих к этой ужасающей картинке. Они делились рассказами о детях и пожилых, оказавшихся в подвалах, о людях, убитых в попытке потушить пожары, о снарядах, падавших на их дома.

В какой-то момент голоса начали вопрошать о роли Запада во всем этом безобразии, о данных обещаниях, которые привели только к разрушению их города. Гнев в голосах был практически осязаем, их лица излучали досаду и обиду за то, что их предали. Этот долгий разговор был как внезапный удар под дых.

Одна женщина, назовем ее Мария, заплакала:

– У меня есть друзья в Америке… Вы не могли бы им передать? Моя дочь… она погибла. Они должны знать. У меня есть их номер, но телефонная связь отключена.

– Ваша дочь погибла прямо здесь? – Мой голос опустился до шепота.

Ее лицо скривилось в болезненной гримасе, по щекам текли ручьи слез.

– Нет, это случилось возле нашего подъезда на улице Строителей, дом сто сорок четыре, квартира сто восемьдесят два.

Когда я набрался духу спросить, что же произошло, она окатила меня прерывистым потоком слов:

– Бомба… влетела в дом. Мой муж ранен. Моя сестра была ранена еще тринадцатого марта. Наши дома – руины. Дома на улице Ильича все разрушены. На Строителей то же самое…

Смотря на нее, я сам едва сдерживался, чтобы не разрыдаться. Но то, что она сказала дальше, потрясло меня до глубины души. Она рассказала, где была похоронена ее дочь.

– Под моими окнами, – всхлипнула она. – Как собака. Она умерла ни за что!

Другие женщины, стоявшие рядом с нами у развалин, тоже плакали: у каждой из них были свои собственные переживания и раны.

Сквозь рыдания Мария продолжала:

– Мы практически не вылезаем из укрытия, только возле входа быстро готовим еду для детей, а потом убегаем… Они продолжают стрелять.

– Они? – переспросил я.

– Украинцы. В тот день была перестрелка. Сначала они прятались в нашем здании. Потом появились бойцы ДНР. Стреляли со всех сторон. Украинцы держали нас в домах. Мы вообще не могли выйти.

Меня словно окатили ледяной водой. Украинские войска, по сути, использовали мирных жителей как щит. Я попросил своего переводчика еще раз уточнить это у Марии.

Она подтвердила:

– Да, они были в нашем доме. В три часа утра они ломились в двери. Мы все жили в коридорах. Они кричали, что спасут нас. Спасут?! Эти животные просто прикрывались нами!

В ходе разговора просьба Марии становилась все более настойчивой. Она дала мне номер телефона с кодом США и сказала:

– Передай моим друзьям в Америке. Передай Валюшке Иванченко, что здесь ад на земле. Кариночка, моя дочка, она умерла, ее больше нет. Анжела, моя сестра, лежит раненая в квартире. Муж ранен. Дедушка и мой папа совсем глухие и слепые. Мама уже не может ходить. Мы прячемся в том, что осталось от наших домов. Все сгорело. Их квартира тоже пострадала. Все разрушено. Передайте им, что я их люблю… Юля, Наташа, Марик, все, вся их семья. Мы здесь живем в аду. Я не знаю, что еще сказать. Мы без воды и электричества. Вот еще один номер для Юли, на всякий случай.

После того как она закончила говорить, ее слова еще долго звучали в моих ушах. Ее рассказ, поведанный приглушенным шепотом и сопровождающийся всхлипами, рисовал суровую, ужасающую картину жизни в зоне боевых действий.

Мария из Мариуполя рассказывает, как ей пришлось похоронить свою десятилетнюю дочь под окном своей квартиры, как собаку

Разговор принял еще более мрачный оборот, когда другие жители подтвердили все те страшные обвинения в том, что украинские военные использовали их в качестве живого щита, прятались в квартирах и удерживали там ни в чем не повинных людей. Это было вопиющим нарушением Женевских конвенций.

Вернувшись домой, я обнаружил, что мне никак не удается избавиться от мыслей о том, что эти людям пришлось пережить. Их образы, их слова проносились в моей голове снова и снова, пока я монтировал видеоматериал в относительно спокойной обстановке своего домашнего кабинета. Я много раз перематывал кадры записей, редактировал, добавлял субтитры, чтобы мир мог сам увидеть и услышать кошмарную правду.

Каждый раз, когда я включал эту запись, я представлял