Аромат колдовской свечи - Наталья Калинина

– Не знаю. Но раз ее машину нашли в Подмосковье, значит, она не успела выехать за пределы области. Мне нужно вернуться и возобновить поиски в Москве и Подмосковье. Выезжаем сейчас. Сколько тебе надо на сборы?

– Минут пять-семь, – бодро ответила Ника, и Егор в очередной раз приятно удивился тому, как эта девушка отличается от других, ему знакомых.

Х

День выдался суматошным, и его тяжесть усугублялась тем, что Нике минувшей ночью так и не удалось как следует отдохнуть. В столицу они прибыли около десяти утра. Егор высадил Нику возле подъезда и на прощание попросил позвонить ему, как она прочитает новые отрывки из рукописи Эдички. Взамен он пообещал сообщить ей новости о сестре.

Несмотря на то что ее неумолимо клонило в сон, а разложенный диван и небрежно брошенный на него плед искушали, будто кремовый торт севшую на диету толстушку, Ника решила не терять времени и как можно скорее забрать у Ольги рукопись. Она торопливо приняла душ, почистила зубы, высушила, не укладывая, волосы феном и, переодевшись в чистые свитер и джинсы, выскочила на улицу. По пути к метро она позвонила подруге, чтобы предупредить о своем приезде.

Когда она уже спускалась в подземку, ей позвонил Андрей. Возможно, суета и усталость были тому причиной, но на этот раз его голос не вызвал у нее того волнения, которое вызывал раньше, не сбил дыхание и не заставил сердце отплясывать чечетку. Андрей сообщил, что приедет к ней вечером, чтобы поменять второй замок в двери. Ника согласилась, но уже без прежнего энтузиазма. «Усталость», – нашла она объяснение своим притупившимся эмоциям.

Ольга уже ждала ее – с румяными пышными оладьями, холодной густой сметаной и душистым, заваренным с травами чаем.

– Настоящий деревенский завтрак! – обрадовалась Ника, чувствуя, что ее аппетит при виде домашней еды, приготовленной с любовью и заботой, проснулся и заворочался, как беспокойный зверь.

– Я знаю тебя: ты либо забыла позавтракать, либо завтракала на ходу старым чаем и бутербродом.

– Угадала, – улыбнулась Ника и отправилась мыть руки.

В ванную к ней заглянула Дарья и выразила желание показать новые рисунки, вывешенные на стене ее детской.

– Обязательно, Дашенька, – пообещала девушка и про себя пожалела, что не успела по пути купить девочке какой-нибудь гостинец. Обычно она покупала Дашке сладости либо игрушки, но сегодня так торопилась, что не стала заходить в супермаркет неподалеку от Ольгиного дома, где обычно покупала подарки.

– Даша, дай тете Нике позавтракать, а потом уже будешь показывать ей свои рисунки, – раздался из кухни голос Ольги. – Иди сюда, я тебе какао налила!

Девочка развернулась и, громко топая, побежала на кухню. Какао было ее слабостью.

Ника смыла с рук мыльную пену и глянула в зеркало. Увиденное ей не понравилось: бессонная ночь не прошла даром, отпечаталась на лице в виде нездоровой бледности и темных кругов под глазами; ее веснушки, обычно светло-золотые, казались ржаными на мертвенно-бледной коже. Волосы были чистые, но топорщились в разные стороны. Ника машинально, скорее по привычке, подумала, что к приходу Андрея надо хотя бы замаскировать тени под глазами и подкрасить ресницы, чтобы сделать глаза выразительней.

Впрочем, о чем это она. Макияж… Неужели вновь, как и до женитьбы Андрея, надеется, что он обратит на нее внимание? «У него есть Лилька», – напомнила она себе.

Вспомнив недавний разговор с Егором об отношениях как о прочитанных книгах, Ника подумала, что когда-то любимая, зачитанная чуть ли не до дыр книга вдруг, спустя некоторое время, может показаться наивной и вызвать недоумение, чем же она так нравилась раньше. Видимо, наступает момент, когда понимаешь, что вырос из книги, как из детского платья. Или просто меняются вкусы. Или ситуация в жизни поворачивается так, что перестает быть созвучной с ситуацией из книги, из стройной октавы вдруг переходит в резкую секунду.

Может, когда-нибудь она вырастет из своей юношеской влюбленности. Скинет ее, как любимое, но заношенное платье с рюшами и бантами ради того, чтобы переодеться в давно соответствующий ее положению и возрасту элегантный костюм.

– Ника, ты где там? Оладьи стынут! – вновь раздался нетерпеливый Ольгин голос.

Ника, ободряюще улыбнувшись своему отражению, вытерла руки полотенцем и вышла на кухню.

Подруга согласилась отдать ей конверт лишь после завтрака.

– Я не позволю тебе читать во время еды! – строго произнесла она, выставляя на стол внушительных размеров блюдо с еще теплыми оладьями. – Будь добра, оставь на время свои мысли и просто наслаждайся едой.

И Ника насладилась, умяв добрых полблюда оладий, пиалу сметаны и запив все это великолепие двумя чашками чая. А когда она закончила и сыто откинулась на спинку стула, Ольга исполнила свое обещание и принесла пакет с Эдичкиной рукописью.

Конверт формата А4 не был запечатан. Ника заглянула в него и извлекла несколько листов с распечатками.

«…В ту ночь юноша бежал в дом Плясуньи. Бежал так быстро, как, наверное, еще никогда не бегал, выбиваясь из сил и задыхаясь. Он боялся, что, когда он наконец-то доберется до избы девушки, будет слишком поздно, и бежал в деревню, не думая о той враждебности, с которой к нему отнеслись сельчане, приписав ему то, в чем он повинен не был. Он думал лишь о том, как бы вырвать любимую из жадных объятий смерти и успеть до того, как та поцелуем пометит остывающий лоб девушки.

Изба была полна народу: кто-то пришел разделить беду, кого-то привело праздное любопытство, кто-то искренне пытался помочь больной, давая бесполезные «медицинские» советы. Юношу не сразу заметили. И только когда он, проходя в избу, случайно задел одного из мужиков, тот, оглянувшись на него, завопил срывающимся на визг от гнева и ненависти голосом:

– Колдун! Колдун!

И тут все, кто был в избе, увидели непрошеного гостя. Юноша в растерянности замер: уйти, пока эта толпа полубезумных от суеверного ужаса людей не растерзала его?

– Вон! Вон отсюда! – Палец мужика, указывающий на дверь, дрожал от возмущения, как и его скудная бороденка и мокрые мясистые губы.

– Я с добром пришел, – собрав волю в кулак, миролюбиво ответил юноша. – Дайте мне пройти к больной. Я смогу ее вылечить.

Но толпа в ответ взорвалась визгливым, брызжущим гневом негодованием:

– Вылечить?! Ты ее погубить хотел!

– Да! Да! Я видела, как он и раньше за ней крался и что-то бормотал себе под нос! Проклятия, никак иначе!

– Ты! Ты виноват!

– А у меня корова сдохла по его вине!

– И дети по ночам кричат!

– Да-да, колдун он, колдун!

– Бесстыжий, явился в дом, где беда! На свое черное дело поглядеть…

Его обвиняли во всех несчастьях, обрушившихся на деревню: от неурожая и сдохшей коровы до икоты, напавшей на кого-то из мужиков; и в том, что случилось с первой в деревне красавицей, его Плясуньей, тоже обвиняли его. Люди не знали, что он ее спас, а не погубил, что не успей он вовремя, не было бы этой девушки в живых. Нашли бы ее поутру, как и других красавиц, мертвую, с седыми висками. Но эти люди не поверят его словам, вздумай он оправдываться. Они верили тому, во что желали верить. Так легко обвинить его во всех грехах.

– Я могу ее вылечить, – упрямо повторил юноша. Но кто-то из сельчан уже схватил топор и двинулся на него, и юноша, не дожидаясь, пока этому примеру последуют остальные, вышел из избы.

Он не бежал. Бежать – это значит уравнять себя с псом, которого прогнали палкой. Он – не пес, трусливо поджавший хвост. И пусть его тоже прогнали и кинули вслед камни-обвинения в грехах, которые он не совершал, он – не пес… Он знал, что его приходу не обрадуются, и предполагал, что устроят подобный прием. Пусть. Он научился выносить и не такое. Ему было лишь жаль красавицу-девушку, которая из-за недалекости этих людишек никогда больше не выйдет в танце грациозным лебедем. И с каждым шагом, на который юноша отдалялся от дома больной девушки, росла черная, как деготь, злоба на жителей деревни. Они обвинили его в том, чего он не делал? Хорошо, они получат то, что ему приписали. Не будет в этой деревне девушки-плясуньи, не будет и радости жителям. Одни беды. Слезы – такие же горькие, какие скоро будут в доме Плясуньи – слезы матери, потерявшей красавицу-дочь.

– Постой, сынок, посто-ой!

Погруженный в свои мысли, он по инерции прошагал еще сколько-то шагов, неосознанно игнорируя оклик.

– Постой, милый!

Он, наконец, услышал и оглянулся. За ним, спотыкаясь и задыхаясь, бежала женщина.

– Мать я ее, сынок… Прости меня. Прости всех их. Не ведали они, что творили. Помоги, милый! Верю, что не ты это сделал. Помирает она, сынок, помоги ей! Возьми в награду все, что хочешь, но помоги!