Последний день жизни - Арсений Рутько

— Отпустите, Мария! У меня есть обязанности, и лишь я смогу справиться с ними. Вы же сами никогда не простите мне, если я совершу подлость! У меня хранятся списки членов парижских секций Интернационала, и я должен сделать все возможное, чтобы они не попали в руки версальских палачей. Многих из моих друзей ждут аресты, суд, тюрьма, а возможно, и смерть. Ну, скажите, Мария, могу ли я поступить иначе, даже если у меня всего один шанс из тысячи?

— Да, вы правы, Эжен, как всегда! — Она принялась торопливо застегивать жакетку. — Я иду с вами.

Он медленно и устало покачал головой:

— Нет, Мария! То, что мне предстоит сделать, я должен сделать один. А вы… вы можете поставить меня под удар как раз своей… внешностью, вы слишком бросаетесь в глаза. Нельзя, Мария!

Она напряженно думала несколько секунд, всматриваясь в Варлена с тревогой и заботой.

— Вы совершенно поседели за последние дни. — И, взяв обеими руками его свободную руку, крепко, по-мужски, пожала ее.

— Но вы вернетесь? Да? И вы обещаете быть осторожным, да? Я тоже сейчас должна идти к Врублевскому, кое-что необходимо передать на словах. У него есть возможность достать некоторым федератам фальшивые документы для перехода границы. Постойте-ка…

Мария испытующе оглядела сюртук Эжена, взяла со стола, повертела в руках его шляпу.

— Костюм, что же, вполне приличен! Но знаете что… — Она схватила саквояжик и принялась рыться в нем. — Погодите, погодите немного, Эжен! От слепящего света в типографии у меня одпо время болели глаза, и доктор рекомендовал… Ага, вот они!

Она достала большие очки с темно-зелеными стеклами и надела их ему.

— Спасибо, Мария. Мне пора.

— Я провожу вас мимо консьержки.

— Как раз этого и не следует делать, Мария. Они всегда наблюдательны, эти домохозяйские церберы. Увидит нас вместе и примется следить за вами, вы же чужая, не жили здесь…

— Не беспокойтесь. Здесь, у Сюзи, мне пока ничто особенно не грозит. И меня тут никто не знает, выдумаю что-нибудь и выкручусь…

Приоткрыв дверь, Мария выглянула в коридор, там было пусто.

— Можно, никого нет! Счастливо, Эжен!

ДОКТОР МАРКС

(Тетради Луи Варлена. 1885 год)

У Клэр Денвер были любимые писатели и дорогие ей книги, которые она перечитывала с неизменным удовольствием и многие страницы которых знала наизусть. Но влекли к себе и романтические поиски женского идеала Жермены де Сталь в «Коринне» и «Дельфине», заставляла задумываться революционно восторженная назидательность Жорж Санд в «Индиане» и «Консуэло», смешили и восхищали неизменно победные похождения благородных мушкетеров Дюма-отца, не одну слезу пролила она над гротескно-трагическими персонажами добряка Диккенса. С девических лет вошло в привычку перелистывать перед сном несколько страничек причисленных еще при жизни к «бессмертным», а ныне — увы! — покойных корифеев слова: Стендаля и Бальзака, Эжена Сю и Мюссе.

Но в напряженные месяцы войны и осады, и особенно в дни разгрома Коммуны, в последнюю неделю мая, тревожными и тоскливыми вечерами, когда нечем было занять себя, Клэр впервые перестали волновать несчастья и сердечные муки вымышленных литературных героев. Полистав ту или иную раньше трогавшую до слез книгу, равнодушно и со скукой откладывала ее и возвращалась к дневникам Луи. Возможно, лишь потому, что понимала: в этих тетрадях не выдумано ни одно событие, ни одна человеческая судьба, здесь пусть и не слишком красочно и увлекательно, но написана правда.

А кроме того, Лун рассказывал о человеке, который все эти годы был Клэр дорог, хотя и не всегда понятен. Может, если бы ему в кровавые майские дни ежесекундно не грозила смертельная опасность, Клэр и не вспоминала бы так часто о нем. Но, перелистывая тетради Луи, задумываясь над ними, она то и дело ловила себя на том, что с нетерпением ждет условного троекратного стука в дверь парадного входа. А стука все не было.

В одной из записей Луи она прочла, что однажды то ли в шутку, то ли всерьез, Эжен назвал брата своим «личным секретарем», а позднее «летописцем Коммуны». Что ж, по совести говоря, тетради Луи и были подлинной летописью, местами подкупающе бесхитростной а местами чуточку витиеватой, будто бы претендующей на близость к высокой литературе, — невольное или намеренное подражание запавшим в память строкам гениев, чьи произведения негаснущими кострами освещают нам и вчерашний день, и сумрачные дали веков. Вот над этими страницами, томясь в ожидании и тревоге, Клэр проводила долгие часы.

Сейчас она снова взяла первую тетрадь и отыскала место, где оборвала чтение накануне. Да, здесь… Луи пытается представить себя alter ego Эжена, когда Эжен и его спутники подплывают к Лондону, их пароходик входит в устье Темзы…

Год 1865. Сентябрь, 23

«На пристани их встречают представители лондонских секций Интернационала, британских тред-юнионов. И хотя им не знакомы большинство встречающих, радости нет предела, все обнимаются, словно родные братья после длительной разлуки, пытаются за шутками и приветственными возгласами скрыть волнение. Пожимают такие же натруженные руки.

А кругом тысячами голосов шумит один из крупнейших портов мира, главный порт „владычицы морей“, могучей Британской империи, которой принадлежат колонии во всех частях света. Железно — почему-то хочется сказать: кандально — лязгают якорные цепи, сотни судовых колоколов, перебивая друг друга, отбивают „склянки“ перекликаются басовитые, громогласно-хоральные сирены океанских кораблей — суда поражают непомерной громадностью, эдакие гигантские стальные киты. Комарино-тонко попискивают замызганные, с облезлой краской буксиры, по-хозяйски деловито снуют лоцманские и таможенные катера. Покачивается, царапая небо, бесконечный частокол мачт, на них всеми цветами радуги полыхают, переливаются флаги множества стран, где, вероятно, никогда не суждено побывать. И это сознание навевает странную печаль.

Им повезло. Знаменитые лондонские туманы не омрачили их прибытия, и, хотя солнце здесь не такое пылающе-яркое, как над Парижем, оно достаточно тепло взирает на них сквозь пелену распростертого над портом дыма. Остро пахнет рыбой и нефтью, шумят пьяными голосами бесчисленные таверны, в обнимку с раскрашенными девицами разгуливают матросы всех оттенков кожи — кто в драной, кто в праздничной куртке и тельняшке, с лихо повязанным на шее цветным платком. У одного из кабачков завязывается драка, блестит вскинутый над головами нож, покрывают шум пронзительные свистки рослых, атлетически сложенных полисменов, — в Англии их называют „бобби“. Надрываются от криков вездесущие проныры газетчики.

Как все же велик и разнообразен мир! Три года назад, когда Эжен впервые приехал сюда делегатом переплетчиков на международную выставку, туманный, но все-таки величественный лондонский порт поразил его, словно перед ним ожило закутанное в таинственную дымку фантастическое видение. Тогда он думал, что во второй приезд — если, конечно, суждено! — не испытает подобного чувства. А вот оно снова овладевает им…

Новые друзья любезно отводят гостей в заранее приготовленные номера дешевенькой гостиницы, — денег у каждого в обрез, а Эжену к тому же хочется приобрести здесь книги, которые во Франции запрещены более полутора десятков лет назад. С какой радостью он купит произведения Великого изгнанника Виктора Гюго! Ведь и на чужбине перо писателя не переставало трудиться и, по всей вероятности, от горечи и тоски по родине стало еще разительнее и острее. Эжен надеется перехитрить таможенный досмотр и провезти книги. В прошлую поездку он убедился, что алчных чиновников таможни больше всего интересуют отнюдь не книги, а нечто посущественнее, что можно, ссылаясь на инструкции, изъять из багажа пересекающих границу. Видно, нравы и людская жадность повсюду одинаковы!

Кое-как отряхнув в гостинице дорожную пыль, приводя себя в порядок и наскоро перекусив в ближайшем кафе, все отправляются на первое заседание конференции в таверну Фримэсонс-армз на улице Лонг-Эйкр.

Задача конференции весьма ограниченна, предстоит составить и утвердить повестку работы Первого конгресса Интернационала, который намечено созвать в будущем году. Но им, пролетариям разных стран, так важно познакомиться поближе, обменяться опытом борьбы с фабрикантами и торгашами, захватившими власть на всех континентах. Поди-ка, и не осталось на земном шаре места, где самой победной музыкой не является золотой звон доллара, соверена и франка!

„А мы, рабочие… ведь, несмотря на то что изъясняемся на разных языках, думаем мы одинаково, ибо все мы — люди одной судьбы“. Во всех странах и на всех материках пролетарии одинаково бьются в тисках нужды и бесправия, их жены и дочери преждевременно старятся, а дети чахнут и мрут от недоедания и болезней в приютах и больницах для бедных, а то и прямо на улицах. У голода и нищеты во всем мире — одно обличье, одна внешность, одна суть. И лишь Международное Товарищество Рабочих, именуемое ныне Интернационалом, может дать труженикам возможность борьбы за лучшую власть.