Пулковский меридиан - Лев Успенский

— Ну, а что делать?

— Видишь… Делать? Ведь покуда что еще не видно, чтоб начиналось… Покуда еще так, разговоры… Прихлопнут! Не позволят!

— Поздно хватимся, коли дождемся дела! Ты пойми: разговоры. Ведь ежели такие разговоры есть, — значит, их кто-то начинает. Значит, какая-то гадина это в башке держит. И не мы с тобой. Высоко сидит! Значит, она их и в партии норовит провернуть, и в Совете. А шляпы, моргачи глазами хлопают: специалист советует. Ты понимаешь, кто такое распоряжение дать мог? Опять же — не мы с тобой!

Наступила пауза. Зубков опустил вниз лицо. Оно у него вдруг стало тяжелым, глухим, окаменело.

— Слушай, Грицько! — наконец сказал он. — Если по душам, как со старым другом… Ежели с глазу на глаз… Я тебе хуже скажу. Вот. Есть у меня один инженер-кораблестроитель, из моряков. Уже старый. Хороший человек. Известный инженер. Честный. Так он меня вчера поймал на дворе, отвел за стенку… Губы трясутся, дрожит весь. «Кирилл Кириллович, может ли это быть? Мне верные люди говорили: есть приказ Смольного по Балтфлоту, чтоб в случае опасности корабли затопить. Что это такое? Что ж это будет?..»

Григорий Федченко, побледнев, шумно ударил рукой по столу.

— Кирюша! — нерешительно проговорил он, с вопросом глядя в лицо Зубкову. — Кирюша, друг, как — Балтфлот? Нет, это — басни! Это добрым людям голову морочат… Какой же паразит?..

Зубков нахмурил брови.

Григорий Николаевич невидящими глазами смотрел на стол. Зубков, стиснув виски ладонями, глядел на него.

— Ты что-нибудь понимаешь, Кирилл? — глухо спросил, наконец, Федченко.

Кирилл отрицательно покачал головой.

— Я что думаю… — Федченко полез в карман за трубкой; мысль его работала напряженно; усы обвисли, жилы на висках надулись. — Ведь главное дело — к кому пойдешь спрашивать-то, а? Кто советчик? В райком? Не райкомовского масштаба дела. Об эвакуации Питера не райкомы приказ утверждают…

— Ну уж и не центр… не Москва…

— Кто тебе говорит — Москва? Да чтобы товарищ Ленин такой приказ… Цека, погоди, узнает — все перевернет. Но тут-то что смотрят?..

Кирилл Зубков еще крепче сжал лоб руками.

— Вот что, Гриша! — сказал он наконец. — Обо всем этом у меня уже думано. И так думано, и этак думано. И скажу тебе: не верится, чтоб мы только одни об таких делах рассуждали. Рабочих много. Рабочих не обманешь. Нас не уговоришь, — он неожиданно яростно стукнул кулаком по столу, — не заставишь сейчас военный завод закрывать. Не докажет мне никакой гад, что надо советские корабли топить. Что Питер бросить можно… Но это, брат ты мой, издалека идет подлая установочка. Не знаю откуда, но только мне сегодня старик Ефремов — знаешь дюфуровский — тоже рассказал, меньшевики у них какую линию гнут. Мол, лучший способ погубить белых — это отдать им Петроград без боя. В Петрограде — население; его надо кормить лучше, чем нас кормят. В Петрограде — заводы; им нужно сырье, топливо. Они, мол, с налета его возьмут, как акула крюк с приманкой. Возьмут, да и напорются! Так пускай берут! Нам же лучше. Видишь, как загнуто?

Так вот какое у меня предложение. Верно! Ты прав! В райкоме нам с тобой с этим делать покуда нечего. Нам надо выше хватить, чтоб помогли. Ты девятнадцатого в Смольном на пленуме Петросовета будешь? Ну, и я буду. Давай попробуем. Подадим записку председателю: вот мы, два старых рабочих, хотим по важному делу говорить лично с председателем Петросовета. По экстренному делу. Оборонной важности! Не может не принять… Сам знаешь большевицкий партийный закон: от народа — не отрывайся! Его дело делаем все, народное! Значит — примет! А только бы принял. Уж там-то спросим. Человек на большом посту стоит. Человек все понимать должен. Какая ему власть партией дана, таков с него и ответ великий, а?..

Поздняя белая ночь смотрела в окна. Напротив дома виднелось несколько кособоких окраинных хибарок, совсем не похожих на те колоннады, фронтоны, шпили Петрограда, которые видел Григорий Николаевич три дня назад, глядя на Неву с Троицкого моста.

За домиком высоко в небо поднимались черные, клепанные из железа, трубы завода.

Одна из них дымила; беловатый султан над ней был снизу окрашен горячим пламенем топки.

Левее, далеко впереди, кое-где зажигались маленькие зеленые глазки — фонари стрелок на железных дорогах. Гулкие рельсы тянулись там от вокзалов, от Сортировочных и Навалочных в болота, в леса, в глубь огромной страны. Отдать их? Перерезать ее вены? Выпустить кровь из ее тела?

Левее путиловских труб небо было ясно, нежно. Легкое перистое облачко плыло по нему на юго-запад. Оно скользило все дальше и дальше, и, наконец, из-за белого края острым стручочком выглянул изогнутый месячный серп.

Зубков и Федченко все еще дымили и разговаривали впотьмах, без лампы, в последней комнате дома.

А Евдокия Дмитриевна перед сном вышла подышать холодным вешним воздухом.

Чуть зримый месячный свет лег на усталое тихое лицо тети Дуни, на выбившиеся из-под платка волосы, на сложенные пониже груди большие, измотанные на работе руки. И вот ей сразу, вдруг, стало отчаянно, невыносимо жалко и мужа, Григория Николаевича, сверх сил работающего на своем заводе, и Зубкова, и своего меньшего, Женю, с его смешным велосипедом, и Фенечку, горячку, умницу (нелегкая жизнь, у кого такой характер!), и чужого сироту Вовочку Гамалея, про которого на днях расспрашивал Женюшка… И старика Гамалея: ох, страшно сына навек потерять! И всех, всех тех людей, какие есть вокруг, простых, милых, понятных, тех, которые любят друг друга, которым жить бы да жить, которые никому зла не хотят и которыми так страшно, так безжалостно швыряются неясные, непонятные ей, тете Дуне, силы.

В этот миг, как это часто бывает с очень хорошими, очень добрыми женщинами-матерями, она вдруг почувствовала всех этих людей точно бы собственными своими детьми. Все ведь они когда-то были маленькими!

Она подняла обе руки к лицу и, как девочка, вытерла кулаками глаза.

Тоненький месяц, гнутый и зазубренный, теперь, как золотистая токарная стружка, зацепившись за путиловскую трубу, стал опускаться к горизонту.

* * *

Утром шестнадцатого телефонный звонок из Смольного, от дежурного, поднял председателя Петросовета с постели.

Было совсем светло — белые ночи! — но во всем чувствовался ранний час, слишком ранний, чтобы такой звонок мог оказаться неважным или случайным.

Раздраженно зевая, неприязненно морщась, председатель прошел по сонной квартире в кабинет.

В открытое окно с улицы лилась спокойная утренняя прохлада. Но ему она показалась неприятной, знобкой. Он не любил таких внезапных несвоевременных звонков: что еще за спешка!

Брюзгливо чвокая зубом, человек этот сел к столу, сердито потянул к себе трубку. В стеклах книжного шкафа напротив отразился он сам, и вся комната, и вывернутая, непонятная перспектива домов за окнами, и бледный огонь неба в той части горизонта, где за легкими тучками уже поднималось далеко забредающее весною к северу утреннее солнце.

— Ну? Что там еще? Что, нельзя было подождать, что ли? — недовольно, досадливо заговорил он.

В трубке защелкало. И, очевидно, в эту же минуту стало ясно, что ждать дальше было действительно невозможно. Зиновьев зябко запахнул левой рукой полу халата, ему вдруг стало холодно.

— Что, что? Как? Когда? Какая… э… какая станция? Так почему же они?.. Да что у вас там трещит, чёрт вас возьми совсем! Какая деревня! Пернов? А, пошли вы!.. Пернов — это в Эстонии, в тылу у белых… Керново? Ну, так и говорите… Довольно. Слушайте-ка!.. Сейчас же дать мне сюда кого-либо… Ну вот этого, как его… Да этого… дежурного по Комитету Обороны… Да что вы там — оглохли?! Быть с докладом… через пятнадцать минут.

Трубка с грохотом легла на вилку. Говоривший на мгновение замер. Потом он снова хотел взять ее. Потом отвел руку. Облокотившись на стол, он бессмысленно глядел в окно, в синеватое пространство за ним. Пухлые пальцы его левой руки барабанили по столу. Кто-то стукнул чем-то в коридоре, и этот человек нервно вздрогнул.

— М-м-да! — тотчас, однако, сказал, он, щурясь, как игрок, который смотрит в окно, а видит или, вернее, хочет увидеть за ним доску, фигуры и длинный ряд ходов, своих и чужих, белых и черных. — Э-э… М-мда! Ну, что же? Теперь — ясно. Это — начало конца. Это — не Дон. Это — не Сибирь. Это — тут же. На плечах. Говорил им… Не верили? «Зиновьев — трус!» Ну вот, теперь сами увидите…

Дежурный по Комитету Обороны прибыл и был принят в восьмом часу утра.

Пока он докладывал, начальство, сгорбясь, глубоко уйдя в кожаное кресло, явно позируя, смотрело не столько на самого докладывавшего, сколько на его отражение в зеркале.

Дежурный был высокий белокурый человек, может быть, из студентов в прошлом (бывали такие статные студенты, члены боевых дружин), но скорее — из рабочих, прошедших какую-то школу в подпольных кружках. Пояс на нем был сильно затянут, на боку висел маузер в деревянной кобуре, сапоги имели вид не просто полученных со склада, а перешитых по ноге в штабной мастерской. Он определенно хотел иметь командирский вид, быть по-военному кратким и точным. Охотно, но еще очень неуклюже, с неправильными ударениями он произносил военные термины: «плацдарм», а не «плацдарм»; «тет-де-пон», а не «тэт-дэ-пон».