Пулковский меридиан - Лев Успенский

«Строго конфиденциально.

Господину начальнику разведки Северного корпуса,

Его Высокоблагородию полковнику барону Будбергу.

Ночью на 14 мая, при следовании эшелона с военнопленными от станции Нарва-Гдовская к станции Нарва-город, из вагона, охранявшегося караульной командой унтер-офицера Панкова, воспользовавшись случайной остановкой в пути у семафора, бежали два красных командира, Жаба и Трейфельд, каковым удалось скрыться в прилегающих лесах. Доводя о сем до вашего сведения, сообщаю, что, согласно телеграмме командующего группой полковника графа Палена за № 442 (7) секр. от 14/V сего года, мною даны распоряжения дело следствием прекратить, в отношении же караульного начальника унтер-офицера Панкова Родиона ограничиться содержанием его на гауптвахте в течение семи дней.

Начальник 3-го сектора, капитан (подпись неразборчива)».

* * *

Когда Трейфельд и Жаба отползли по лесу на значительное расстояние от насыпи, когда вдали в ночной темноте уже начало смолкать тяжелое фырканье стоявшего на месте паровоза, комбат, остановившись, взял своего спутника за руку.

— Ну-с; друг мой, вот уже на этот раз повезло, так повезло! — просто сказал он. — Не знаю, как ты, а я так просто сам себе не верю. Целы, а? Как же это так вышло? Прошляпили они нас. Как миленькие! А пожалеют. Главное — будь хоть я и на самом деле Жаба, комбат. А ведь я-то не комбат и не Жаба. Комиссар я. Без году неделя, но комиссар… 53-го полка. Гусев моя фамилия. Гавриил Гусев. Жаба вчера при мне убило. Я его документы взял. И вот — пригодились…

Еще полчаса спустя на ходу, на какой-то темной лесной тропе, Гусев чуть убыстрил шаг, догнал Трейфельда и пошел рядом с ним.

— А знаешь что, товарищ! — сказал он вдруг шёпотом, легонько толкая его локтем. — Ты меня прости, но — дело прошлое — я ведь того… Засомневался в тебе… Думал: врет, подлюга! Зачем ему отсюда бежать? Переметнется к своим!

Трейфельд ответил не сразу, несколько шагов он прошел молча.

— Теперь не думаешь так, товарищ Гусев?.. — тихо спросил, наконец, он.

— Ну! Теперь — другое дело. Хороший, вижу я, ты человек. Головой рискнул! Что же я — не понимаю!

Глава VII

ТЫЛ И ФРОНТ

В субботу пятнадцатого, к вечеру, обуховский инструментальщик Кирилл Зубков выбрался, наконец, в гости к старому другу, к токарю-путиловцу Григорию Федченке. День стоял холодный: только-только что не заморозок. Но к вечеру разъяснело снова; на западе встала широкая чистая заря.

Зубков приехал не рано, но друг его все еще не возвращался с завода: там шло спешное формирование нового невесть какого по счету коммунистического рабочего путиловского отряда. Для отправления на Восточный фронт.

Григорий Федченко, член заводского комитета, ведал снабжением отряда. Целыми днями он носился по городу, силой вырывал там санитарное оборудование, здесь велосипед для связи, еще где-то походную кухню. Каждый вечер он возвращался домой возбужденный и сердитый.

— Да как так? — кричал он. — Я что спрашиваю? Нужен фронту этот путиловский отряд или нет? Не нужен — так и скажите. Нужен — давайте, что требуется. Да брось ты мне голову морочить, Евдокия! Как это нет? Все есть. Иод нашел, бинты нашел, марлю хоть грузовиками вози. Вот, на варшавском складе против «Скорохода». Все есть; лежит, портится. А не дают. Пломбы навешали. И не добьешься, для кого берегут, кто запретил. Одно вижу — не для рабочего…

Сейчас его еще не было дома.

Евдокия Дмитриевна, жена, захлопотала, засуетилась.

— Вот напасть-то… А он, Кирилл Кириллыч, так вас ждал, так ждал… Ну, ладно, Мишутка наш живо сходит…

Мишутка, Михаил Лепечев, ее брат, молчаливый высокий железнодорожник, машинист, работал на том же Путиловском в паровозостроительном цехе. Он случайно вернулся раньше, чем обычно.

— Ничего, тетя Дуня, — сказал Зубков, — я подожду. А где же у вас главный курьер рабочего класса?.. Который ко мне приезжал? Уморил он нас своей машиной! Ну, молодчага-парень…

Курьера, Женечки, дома не было. Он был в Пулкове.

— А старший, Васятка, где?

Тетя Дуня сразу пригорюнилась. Старший, Вася, в марте вдруг бросил все — школу, дом, книги — и через две недели обучения пошел на фронт под Ямбург.

— Ну вот, тетя Дуня! — сказал, покачав головой, Зубков. — Подумаешь! Чего же тут горевать-то? Радоваться надо.

— Убьют, Кирилл Кириллыч…

— Ты смотри — через год не явился бы к тебе сын командиром… С наградами! Эти награды — кто их выдает-то? Опять же рабочий класс. Это понять надо. А Ямбург — что ж, участок тихий. У нас вон недавно на заводе выступал на митинге член Военного Совета армии… Так он так объяснял, что эстонский фронт и фронтом считать нельзя. Там вроде как караульная служба по границе… Погоди, да у меня ж сегодняшняя газета есть. Что там про Ямбург говорится-то? Вот. Видишь? «В районе Чудского озера флотилия противника обстреляла Гдов артиллерийским огнем…» И все. Ничего нет больше. Значит, дела там, сама видишь — тихие!

Как его помнила Евдокия Дмитриевна, всегда этот живой коренастый человек приносил с собой успокоение, уверенность, ясность. Он не балагурил, не шутил, говорил просто, твердо, убежденно. И вокруг него сразу же становилось светлее, как в тот давний слепой и серый день 9 января 1905 года, когда его, еще совсем молодого парня, наполовину привел, наполовину принес вечером к себе в дом Григорий Федченко. Привел оттуда, со страшной Дворцовой площади.

В тот вечер, четырнадцать лет назад, Кирюша Зубков был бел, как бумага, белее бинтов, закрывавших пулевую, ужасную рану на щеке. Глаза его лихорадочно горели, руки дрожали. Его бил озноб. И все-таки он криво улыбнулся одним углом рта, увидев Дунечку Федченко.

— В… в… вот, хозяйка! — кое-как пробормотал он тогда. — Извиняюсь за пачкотню… Глупость сделал: царский гостинец хотел на лету проглотить! Поймать-то поймал, а выплюнуть — не сумел…

И сейчас Евдокия Дмитриевна успокоилась.

— Годы тебя не берут, Кирилл Кириллыч. Все такой же… Спокойный…

Зубков заходил по низеньким, чистеньким комнаткам Григорьевой квартиры; как всегда, преувеличенно разахался над множеством фотографических снимков на стене. «Убейте — не разберу, кто у вас тут кому брат, кто сват, кто зять, кто шурин. Федченки, Лепечевы… Это как нас в кружке студент Петр Степанович учил: «родовой быт!»

— Да, кстати! — вспомнил вдруг он. — Ехал сюда — Ефремова-старика на Дюфуре видел, Николая Ефремыча. Кланяться велел. Крепкий старик. Большие дела на заводе делают. Галечка — докторшей в отряде… И интересная вещь: генерала-то нашего, Жерве Николая Робертовича знаете? Так вот с ним какая история: генеральша с дочкой за границу метнулась, а он сам и Левка, младший, тут. Тут сидят. Работают! Не все же, значит, из интеллигенции на ту сторону гнут; есть и из них честные люди!.. Ну, тетя Дуня, я пойду к воротам, покурю…

Тетя Дуня открыла окно.

Зубков сидел курил. В холодном воздухе от его папиросы-крученки медленно подымались большие синие клубы. Поднимались и точно замерзали в недвижном воздухе: один здесь, другой над канавой, третий уже над пустырем.

— Я что слушаю, тетя Дуня! — с удивлением сказал он. — Свиристит кто-то у вас в кусту. Неужели соловей?

Евдокия Дмитриевна засмеялась.

— Соловей! Верно, Кирилл Кириллыч. Тихо у нас, как в деревне. Вот и поет!

— Да ведь холодно.

— Что ж что холодно? Время его пришло. Как хотите считайте — второе мая по-старому. Вчера Еремей-запрягальник был. Сегодня так и зовут: соловьиный день. А завтра по-старинному Мавра-молочница — зеленые щи на стол ставь… Вот он свое время и знает, Кирилл Кириллыч. Ну, а что в газетах еще пишут-то?..

Кирилл встрепенулся.

— Да как тебе сказать, Дунечка? Разное. Вот — слыхала, наверное, Колчаку как всыпали под Бугурусланом. Колчак, брат, не шутка; у него армия была как следует, а вмазали и ему. Это большое дело!.. Ну, что ж еще? Вот на юг глядеть надо в оба… Там другой генерал, Деникин, зашевелился — не простая вещь. Батька еще какой-то бунт устроил, Григорьев… атаман на чужой карман… Ну, этого-то сразу приткнут…

— А у нас-то что, в Питере? Все осадное положение? Ночью-то по улицам нельзя…

— Осадное. Ну как же? И правильно. Это, видишь ты, из Финляндии какая-то армия к нам явилась… За Ладожским озером. Да вот именно — не пойми чья. Финны за свою не признают, уводить к себе не хотят, а она — сюда лезет. А ведь недалеко Олонец-то! Вот и осадное. Но это, по делу, как в «Петроградской правде» пишут, — не больно большая угроза. Главное, тетя Дуня, Колчак да Деникин. Там, пишут, главная опасность… Эге! Никак Григорий Николаевич?

Издали по скрипучим уличным мосткам донеслись поспешные шаги. Григорий Николаевич Федченко возвращался домой.

Евдокия Дмитриевна захлопнула окошко. Она задумалась. Самовар поставить не хитрость, а что на стол подать? Но хозяйственные мысли плохо шли в голову.