Плик и Плок - Эжен Сю

Еврей. Что я вижу! Такое сокровище в твоих руках, молодой человек? Кто мог... Но, войди, войди поскорее; пуля тотчас может пробить твой дорожный кафтан, а я ни за что на свете не хотел бы, чтобы сей талисман был осквернен этими нечестивцами.

Дверь отворилась.

Фазильо вошел согнувшись, миновал еще две толстые железные решетки и очутился на тесном дворе, получавшим свет только сверху; перед ним стоял старый еврей, одетый в желтое, подобное стихарю платье, обрисовывавшее его длинные и костистые члены.

— Покажи, — сказал он, — покажи, дитя мое; дай мне поближе рассмотреть эту ладанку.

И его глаза сверкали из-под густых бровей.

— Смотрите, отец мой, — отвечал Фазильо.

— Клянусь пятью звездами Стенбофа! Это знаки верховной степени нашего союза; я должен повиноваться тому, кто ими владеет, не спрашивая, какими средствами он приобрел их. Что прикажешь, юноша? Старик у ног твоих.

— Тебя называют Иаковом, а между тем твое имя Плок; не правда ли, старик? — спросил Фазильо.

— Правда. Пусть ангел коснется до меня перстом, если я лгу!

— Итак, господин Плок, у вас есть магазины, имеющие выход на берег, неподалеку от залива Бетим'Сах?

— Правда. Пусть ангел коснется до меня перстом, если я лгу!

— И в этих магазинах вы скрываете богатые ткани Туниса, шали константинопольские, прекрасные кашемировые платки, привозимые из Каира и Испагани.

Еврей побледнел, но между тем отвечал:

— Правда. Пусть ангел коснется меня перстом, если я лгу!

— Так, в нынешнюю же ночь, без отлагательства, без отговорок, ты ступай и нагрузи этими товарами тартану, которая бросила якорь в проливе Бетим'Сах, под Датским флагом.

Еврей, стоявший на коленях, вдруг вскочил, как бы ужаленный ехидной. — Клянусь поясом Магов, ты помешался, молодой человек; божусь Балтазаром, это невозможно! При одной только мысли об этом у меня волосы становятся дыбом.

— Презренный еврей! — сказал юноша, — не полагаешь ли ты, что я даром хочу получить твои товары? Вот на тебе золота столько, что можно откупить твои магазины, тебя самого и твоего Раввина.

— Боже Небес! Оставь у себя твое золото, оно меня ужасает. Ты странно ошибаешься в побудительных причинах моего отказа, молодой человек. Разве я не знаю, что имея в руках эту священную эмблему, ты вправе от меня все получить, мое имущество, мою жизнь; но знаешь ли, чего ты от меня требуешь?

И он сложил руки, и его взор, устремленный на Фазильо, выражал глубочайший ужас.

— Знаю, Плок.

— Ты знаешь! Но нет; это невозможно.

Тогда он огляделся вокруг себя с беспокойством и, как бы боясь быть услышанным, подошел к Фазильо, и говорил ему с минуту на ухо; потом посмотрел на него, качая головой с вопрошающим видом.

— Я это знал, говорю тебе, Плок.

— И вы хотите...

— Хочу.

Вечером, Фазильо наблюдал за переноской товаров, и уже старый Бентек и негры относили на судно последние тюки, когда Плок, стоявший доселе в отдалении, приблизился к молодому человеку и сказал ему:

— Один демон мог поручить вам такое дело, сын мой; я в нем невинен: пусть мщение Небес падет на голову вашу, или на тех, кто заставил вас так поступать!

— Да наградят тебя Небеса, Плок! — отвечал Фазильо, протягивая ему руку.

Но еврей со страхом отскочил назад.

— Это правда, я помешался, — сказал юноша. — Прощай, хозяин. До свидания.

— До свидания... Разве до завтра, ибо через три дня ваша мать лишится сына.

— Нет, еврей. До свидания... до того, где нашим первым приветом будет скрежет зубов; ибо прежде тебя, Плок, мне будет ложем огненная печь; но я сберегу и для тебя хорошее место. Итак, до свидания.

— Он на меня наводит ужас, — сказал еврей; и, неподвижный на песчаном берегу, следовал глазами за Фазильо, который взошел на тартану, распустил паруса, и, пользуясь благоприятным восточным ветром, долженствовавшим поспешно принести его в пролив Гибралтарский, повернул на северо-запад, удалился, и мало-помалу исчез в глубине горизонта.

Когда еврей не видел уже больше ничего, то медленными шагами возвратился в Тангер, но, проходя перед одним низким сводом, обращенным к берегу, он удвоил шаги, воздев руки к небу. Эта дверь служила входом в магазины.

Ровно месяц спустя после казни Хитано, жестокая зараза начала свирепствовать в Кадиксе; ибо Фазильо бросил на мель свою тартану, у самых стен крепости Святой Екатерины.

Его тартана, наполненная товарами, добытыми им в Тангере, была расхищена народом.

Покупая эти товары, привезенные с Востока, опустошаемого тогда моровой язвой, Фазильо знал, что они были заражены, и что еврей Плок ожидал только благоприятной минуты их очистить[14].

Простой народ Кадикса, которому неизвестны были эти обстоятельства, завладел прекрасными кашемирами Испагана и тканями Грузии, и простой народ был зачумлен.

Высшее сословие нашло выгодным покупать такие редкости за дешевую цену, и высшее сословие было зачумлено.

Сам алькад и члены Юнты не могли противиться желанию видеть своих жен и дочерей одетыми, как одеты благородные супруги и дочери испанских Грандов; и члены Юнты, алькад и их семейства были зачумлены!

Наконец, в Кадиксе и его окрестностях, погибло бесчисленное множество людей, ибо в июле и августе было весьма жарко, и желтая горячка присоединилась к заразе.

Число умерших полагают до двадцати девяти тысяч семисот тридцати двух человек, не считая монахов.

Неизвестно, что сделалось с Фазильо и с его экипажем негров.

Но он сдержал слово, данное Хитано.

Он отомстил за него.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

КЕРНОК

ГЛАВА I

Живодер и ворожея

Les ecorcheurs et hleurs de chanvre (cacous), vivent separes du reste des hommes...

— La presence d'un fou dans une maison defend ses habitans contre les malefices des esprits malins.

Conam-Hec, Chronique bretonne.

В одну мрачную и холодную ноябрьскую ночь северо-западный ветер дул со свирепой силой, и длинные волны океана разбивались о груды гранита, покрывающие Пампульский берег. Остроконечные края этих утесов то исчезали под волнами, то обозначались черным цветом поверх пены ослепительной белизны.

Выстроенная между двух скал и огражденная ими от действий урагана стояла убогая хижина, но доступ к ней был смраден и отвратителен, по причине множества костей, лошадиных и собачьих трупов, окровавленных кож и других остатков, которые довольно ясно показывали, что владетель этой лачуги был Каку.

Дверь отворилась. Показалась женщина, закутанная в черную мантилью, из-под которой только видно было ее желтое и морщинистое лицо, совершенно почти закрытое клочьями седых волос. В одной руке она держала железный ночник, другой же старалась заслонить горевший в нем огонь, волнуемый ветром.