Смерть президента - Виктор Пронин

Не хотелось, и все.

Жизнь пошла такая неожиданная, непредсказуемая, интересная — такой у Пыёлдина никогда не было, и он понимал — не будет.

И было еще кое-что… Анжелика.

* * *

Никогда, ни единого раза не оказывалось в подчинении у Пыёлдина ни единого человека. То ли миловала его судьба, то ли наказывала, но не довелось ему побывать ни прорабом, ни бригадиром, ни начальником участка, ни старшим землекопом. А вот старшим «куда пошлют» бывал частенько. Да что там частенько, он всегда, везде, в любой обстановке неизменно оказывался в самом низу, на дне, да еще с лопатой, с совковой, между прочим, лопатой. Но по сторонам всегда смотрел внимательно, кое-что впитывал, кое-чему учился. Только благодаря этому и удалось ему так красиво исполнить последний побег.

Не дурак был Пыёлдин, далеко не дурак.

Но и он не знал, не подозревал даже, что существует целая наука, с тайными знаниями, закрытыми советами, хитроумными нарушениями — наука по управлению людьми, что есть способы заставить людей повиноваться, доносить друг на друга, методы поощрения и наказания, причем настолько тонкие и неуловимые, что человек, которого наказывают или поощряют, этого даже не замечает. Да, поначалу он не ощущает начальственной ласки. Просто вдруг осознает, что счастлив, умен, всеми любим. И сны у него радужные, и попутчицы в трамвае одна другой краше, и все ему улыбаются, мечтают услышать от него хоть словечко, пишут дрожащими пальчиками номера своих телефонов, квартир, названия городов, улиц и переулков, где их можно найти, а ему для этого стоит только захотеть, только захотеть.

По глупости и самонадеянности человек думает, что все это идет от его достоинств, потому что он хорош собой, умен и образован, остроумен и шутлив, потому что бездна в нем врожденной привлекательности, а то и соблазнительности… И невдомек ему, дураку, что все гораздо проще — начальник положил на него свой глаз начальственный и решил маленько поощрить за усердие или еще там за что — причин может быть великое множество. И применил простенький такой, незамысловатый приемчик, разработанный по той самой науке.

И все.

И человек уже окрылен.

А окрыленные видны на расстоянии, их мало, к ним тянутся в надежде погреться в их тепле, окунуться в луче света, который они распространяют вокруг себя…

Только и того.

А если начальник решил слегка пожурить человека, он применяет другой прием. И тот убит. И выражение лица у него такое, будто на шее уже петля затянута. И тепла в нем нет никакого, и свет вокруг него погас. Люди в ужасе шарахаются от такого, потому что голова его действительно в петле. Правда, видят эту петлю далеко не все, но все ее чувствуют, как звери чуют охотника, провонявшего порохом, звериной кровью, паленой шерстью, салом и самогоном.

Так вот, Пыёлдин по кличке Каша…

Он не только не знал этих приемов, он не подозревал об их существовании. Но понимал, здравым своим, простецким, уголовным умом понимал, что управлять людьми нужно, иначе они будут вести себя убийственно по отношению к самим же себе. Да, сами будут убивать себя и суматошно искать врагов. И находят ведь врагов, вступают с ними в схватку, но в побежденных неизменно оказываются сами же…

Хмуро шагая вслед за Цернцицем из тайных его кладовых, Пыёлдин рассуждал о том, как ему сейчас поступить. Ведь той тысяче человек, тысяче отборных граждан города, которых он захватил так легко и неожиданно, нужно что-то объяснить, сказать, в качестве кого они задержаны, как должны вести себя, чтобы заслужить его доброе отношение.

С нарушителями все ясно — в окно, и никаких разговоров.

Или в лифт.

Здесь Пыёлдин был тверд и не собирался менять сложившийся порядок. Но после разговора с Цернцицем в глубинах сейфа он ощутил внутреннюю неуверенность. Это произошло, когда Цернциц без всякого давления сразу согласился выдать ему нужную сумму и даже помочь скрыться. Вот тут-то и дрогнул Пыёлдин, вот тут-то он и засомневался в том, что ему и в самом деле нужны деньги, что он и в самом деле явился сюда за деньгами…

Может быть, ему просто захотелось покуражиться, напомнить миру о своем существовании? Может быть, славы ты хотел, Каша? Зачем ты сюда заявился да еще притащил с собой дюжину бандюг? Деньги? Бери…

— Надо выходить на связь, Каша, — обернулся Цернциц.

— С кем?

— С внешним миром.

— Зачем?

— Мир взбудоражен, Каша.

— С чего ты взял?

— Каша, ты что, и в самом деле думаешь, что взять в заложники тысячу человек, перестрелять охрану, сбросить в окна сколько-то там человек… Это пустячок?

— Конечно! — весело ответил Пыёлдин. — Я никогда не был способен ни на что серьезное! И ты мне это говорил! Успокойся, Ванька, нынче заложниками никого не удивишь! Так ли уж важно — взять в заложники десять человек или тысячу? Некоторые в заложники берут население целых стран — и ничего, сходит!

— Каких стран? О чем ты говорить?

— Ванька! А разве население нашей с тобой страны — не в заложниках? Миллионы мрут от голода, останавливаются заводы, отваливаются целые республики…

— Но если мы заложники… То где же террористы?

— Тебе на них пальцем показать?

— Покажи!

— Взгляни вверх, Ванька, взгляни на самый верх… Они все там. Вооружены и очень опасны.

— Может быть, ты и прав… Оставим это… Каша, я шкурой чувствую приближение событий… Понял? Шкурой! Мне не нужны все эти телевизоры, радиоприемники, факсы-шмаксы… Я больше доверяю собственной шкуре. Она меня еще не подводила, всегда предупреждала об опасности.

— И что же она тебе сейчас говорит?

— В мире очень сильная вибрация, прямо-таки дрожь… Взорвалась информационная бомба!

— Где же она взорвалась, мать ее за ногу?

— В этом здании… В Доме… А если говорить точнее и откровеннее… Бомба — это ты, Каша.

— И на мне сошелся клином белый свет? — расхохотался Пыёлдин, но как-то надсадно, чувствовалось, что его озадачили слова Цернцица.

— Не смейся, Каша… И в самом деле это так. На тебе сошелся клином белый свет.

— И мы с тобой оказались в эпицентре?

— Не смейся, Каша… Это очень серьезно. Каждый раз, когда события выходят из-под власти денег, когда деньги бессильны что-либо предотвратить, смягчить, убрать… Жизнь становится неуправляемой.

— А управлять можно только с помощью денег?

— Конечно, — ответил Цернциц, не задумываясь. — А если тебе покажется, что вмешались какие-то другие силы, то это говорит только об одном — задействованы другие деньги.

— Теперь я все про тебя знаю… Тебя девушки не любят.

— Это почему же? — с обидой спросил Цернциц. — Почему ты так решил?

— С таким отношением к деньгам… Сам понимаешь.

— Я тебе вот что скажу, Каша… С такими деньгами, как у меня… Так ли уж важно, любят ли они…

— А что важно?

— Важно, как они ко мне относятся.

— А как они относятся?

— С любовью, Каша, с большой любовью.

— Но не любят?

— Это их проблемы.

— Вот и я о том же, — улыбнулся Пыёлдин так, словно одержал важную победу.

— Как бы ты ни относился к девушкам, как бы они к тебе ни относились, — медленно проговорил Цернциц, — как бы ты ни относился к деньгам… Но прибыл ты сюда именно за деньгами. А без денег и девушек у тебя не будет.

— Возможно, — кивнул Пыёлдин. — А мне Анжелика понравилась. И я ей.

— Ты в этом уверен? — усмехнулся Цернциц.

— Да, — ответил Пыёлдин и повторил: — Да, Ванька.

— Ладно, замнем для ясности… Думаешь, я удивился, когда ты отказался взять деньги в сейфе? Ничуть. Передо мной возник только один вопрос — в какую сторону тебя занесет дальше?

— И куда же меня занесло?

— Это ты скажи, куда тебя несет со страшной силой… В эти минуты, Каша, все человечество думает, спорит, говорит только о тебе. Забыты президенты и порнозвезды, маньяки и красавицы, забыты войны, перевороты, казни, террористические и прочие акты… Только ты сейчас на уме у планеты.

— Это ж надо! — воскликнул Пыёлдин восхищенно, но прозвучала в его возгласе озабоченность, тревога.

— Это опасно, Каша.

— Почему?

— Страшное сосредоточение мыслей. Обо мне тоже говорят, я тоже оказался в центре внимания… Я это очень остро ощущаю, прямо озноб по коже… Я чую, что…

— Шкурой?

— Шкурой, Каша, шкурой.

— И что с нами может быть?

— Все. Все без исключения. Что бы ни пришло тебе в голову, какая бы блажь ни соскочила с языка, заранее говорю — и это возможно.

— На нас могут сбросить атомную бомбу? — предположил Пыёлдин самое несусветное.

— Запросто! — не задумываясь, ответил Цернциц.

* * *

По длинному коридору торопясь шли, почти бежали трусцой, Собакарь, Кукурузо и Бельниц. Даже издали в их походке угадывалось усердие. Они старались обогнать друг друга, каждый хотел первым сообщить нечто важное и заслужить поощрение, в чем бы оно ни заключалось — кивок, улыбка, а то и ласковый такой, благодарственный мат. Да-да, выматерить подчиненного при свидетелях — это значит поощрить его, как бы ненадолго уравняться с ним на безбрежных просторах субординации.