Вторник. Седьмое мая: Рассказ об одном изобретении - Юрий Германович Вебер

замолкло. Началось обычное слабое треньканье от игры воздушных шаров.

Все трое обступили прибор. Что за странность? Что привело его в такое возбуждение?

И вот опять! Звоночек снова забился, будто в истерике. И замолк.

Попов поднял лицо к небу. Глядел в его жаркий зенит, перевел взгляд на облако, глыбой стоявшее вдали. Может, оттуда? Откуда же такой мощный голос волны? Как будто ничего не заметно. А все-таки что-то произошло. Иначе не стал бы приемник… И раз, и два. Так что же?

Колбасьев увидел, что с Поповым сейчас бесполезно толковать. Уже витает! И лейтенант, иронически откозыряв, удалился, оставив этих двоих на крыше с их неземными интересами.

Он позвонил Любославскому в Петербург. У того в Лесном институте была организована обсерватория и вышка с метеорологическими приборами; наблюдатели отмечали погоду.

Да, ответил Геннадий Александрович, судя по записям, в тот день и час, когда случился такой припадок с приемником Попова, наблюдалась гроза. Сильная гроза. Но так далеко от Кронштадта, что они там не могли ее услышать. А вот приемник услышал. Да еще как! Весь захлебнулся от прилива волн, невидимо нахлынувших бог знает откуда.

Где же это произошло? Да порядочно от Кронштадта. Километров за тридцать в сторону, к юго-западу. Несколько сильных ударов.

Тридцать километров! На таком расстоянии грохнул разряд в облаках, сработал вибратор самой природы, и мгновенно через огромное пространство, над водой и сушей, над кораблями и наземными постройками, над улицами и садами пронеслись электрические колебания, рожденные далекой молнией. Пронеслись тридцать километров, достигли приемника Попова на крыше садовой беседки и заявили о себе громким звоном. Вот это сигнал!

Теперь Попов знал, зачем ему нужно еще высовывать к небесам антенну. На воздушных шариках или с высокой иглой громоотвода. Он систематически перезванивался теперь со всеми грозами, проходящими в балтийской округе, — его первые корреспонденты беспроволочной передачи. Он еще не имел никого, кто мог бы послать ему волновые сигналы с таких далеких расстояний. Не было еще такого излучателя, о котором он мечтал, когда говорил в своем докладе: «…Как только будет найден источник таких колебаний, обладающий достаточной энергией». И вот теперь он мог производить пробы на дальность, хотя бы с помощью этой «божественной лаборатории».

Вскоре приемник не только отзывался на сигналы молнии, но и начал их записывать. Попов присоединил к нему регистрирующий аппарат, в котором под действием электрических толчков перо чертило по бумажному барабану, как по ленте, волнистые линии. И грозы оставляли свой характерный росчерк.

— Расписка в получении! — говорил Рыбкин.

Они сделали специальный экземпляр приемника с пишущим аппаратом и преподнесли его в качестве дружеского подарка Геннадию Любославскому. Поставили торжественно на стол в метеорологическом кабинете Лесного института. А на верхушке здания водрузили мачту с обыкновенным наконечником громоотвода — антенну. Там он и работает, этот прибор, отмечая грозы. Пишет своим пером грозовые сообщения. Линии, черточки на ленте — совсем как в телеграфе.

Пишет там, в Лесном, в Петербурге, пока его старший собрат, первый приемник, проходит в лаборатории Попова в Кронштадте дальнейшие испытания.

Пишет сейчас, когда на другом конце Европы, в Италии, молодой человек, по имени Гульельмо Маркони, предпринимает свои первые шаги.

ГУЛЬЕЛЬМО И КОМПАНИЯ

Вилла «Грифон» в поместье Маркони. На третьем этаже, под самой крышей, младший отпрыск фамилии, подвижной Гульельмо, обставляет свою просторную комнату электрическими принадлежностями и важно заявляет: «Моя лаборатория».

Однажды после посещений лекций профессора Риги он получает от отца тугое портмоне и, оседлав любимого ослика, отправляется по ослепительно белой, выжженной дороге в Болонью. Возвращается он уже к вечеру, ведя ослика под уздцы. Через седло перекинуты два объемистых, плотно перевязанных пакета. Все это относится наверх — в «лабораторию».

Нетерпеливо вскрывает он пакеты, и на свет предстают опять электрические принадлежности. Разные детали и материалы, из которых можно компоновать действующую установку. Гульельмо тотчас же за них и принимается. Собирает и расставляет так, как видел на лекциях профессора Риги, как изображается в журналах по электричеству.

Усовершенствованный вибратор. Когерер Лоджа. Механический встряхиватель. Гальванометр… Набор аппаратуры для опытов с лучами Герца. Знакомый набор, с которым работают во многих лабораториях мира. А теперь еще попробует он, Гульельмо Маркони.

Все у него продумано и куплено с толком. За все заплачено по сходной цене. И все аккуратно помечено в записной книжке. И даже такие расходы, как «хлеб с колбасой на завтрак — 0,50 лиры», «одно яблоко — 0,10», «поводок для осла — 1,00». Все точно, с нуликами и запятыми. Отец дает деньги, но и приучает вести всему счет.

С электрикой молодой Маркони обращается смело. И еще более смело — со своими помощниками, что образуют своеобразный штат его «лаборатории»: его собственный братец, один из мелких арендаторов у Маркони да еще столяр. Гульельмо властно распоряжается, покрикивая на них. Братец Альфонсо и старше его, и выше ростом, но Гульельмо всегда знает, чего он хочет, выпячивая в спорах свой крутой, твердый подбородок. И старшему братцу обычно ничего не остается, как уступать. А уж в этой электрической игре — и подавно.

Гульельмо питает к ней явное пристрастие. Он соорудил, например, ручную машину с вращающимися дисками, при помощи которой можно показывать дома всякие забавные научные фокусы. Электростатическая машина — называется в книжках. Так что перед старшим братом Гульельмо выступает как авторитет.

Вскоре в комнате третьего этажа затрещали искры, и радостные восклицания оповестили, что электромагнитные волны, эти таинственные невидимки, ловятся на трубочку когерера. Стрелка гальванометра отвечала скачком на разряды вибратора. Салюте!

Но Гульельмо менее всех был расположен к бурным восторгам. Стискивая тонкие губы, деловито и серьезно, как подобает капитану на мостике, следил он за приборами, словно желая выведать что-то еще, что в них скрывается. Конечно, ему, как и всем, кто повторяет опыты Герца, хотелось бы раздвинуть побольше расстояние между приборами. Но пока что это мало удается. Гульельмо недоволен. Каждый лишний метр грозит заглушить прием волн. Не пройдена даже длина комнаты его «лаборатории», от стенки до стенки. А ему хотелось бы… О, что ему хотелось!

Он пытается подстегнуть как-нибудь работу приборов еще и еще. И не дай бог кому-нибудь из его помощников допустить в такие минуты оплошность. Гульельмо топает ногой и воинственно сжимает кулаки.

В семье Маркони по-разному относились к тому, что происходило в комнате третьего этажа. Отца-Маркони беспокоило лишь одно: как бы мальчишки со своими затеями не спалили дом. Мама-Маркони была настроена иначе. Гульельмо, ее любимец, чем-то занят, и, может быть, из этого выйдет какой-то толк. Пора уже