Ахульго - Шапи Казиев

Шамиль в колодках и на цепи – это будет поважнее взятия Парижа!

Наконец, увертюра заканчивается, и вступает труба, знаменуя великое историческое событие. Вот открывается занавес…И зал приходит в ужас перед устрашающего вида горой, которая, разламывая узкую для нее рампу, надвигается на зрителей.

Граббе очнулся, и видение исчезло. Но труба продолжала звучать. Генерал не мог сообразить, что это за мелодия. Ему казалось, что он уже где-то ее слышал. Откинув занавеску, Граббе выглянул в окно.

Они подъезжали к крепости. Почти рядом с дорогой, на пригорке, сидел музыкант, самозабвенно выводя печальную мелодию на сияющей от яркого солнца трубе. Он был в форме унтер-офицера Апшеронского полка и так увлекся, что не замечал ничего вокруг.

Граббе велел остановиться. Только теперь музыкант увидел кавалькаду, перестал играть и вытянулся по струнке. Точно так же вытянулись и его сослуживцы, державшие в руках военные горны.

Желая окончательно избавиться от преследующего его видения, а заодно размять ноги, Граббе вышел из кареты и направился к музыкантам. К тому же он любил музыку, особенно военную. Увидев генерала, солдаты отдали честь и дружно прокричали:

– Здравия желаем, ваше превосходительство!

Граббе понравилось, как его приветствуют, лишь несколько смущал польский акцент трубача.

– Подходи, – велел ему Граббе.

Трубач, держа руку у козырька и выпятив грудь, отчеканил три шага.

– Апшеронского пехотного полка старший музыкант по вашему приказанию…

– Как звать? – перебил его Граббе.

– Стефан Развадовский, ваше превосходительство.

– Поляк? – спросил Граббе, хотя сомнений и без того уже не оставалось.

– Так точно, ваше превосходительство!

– Почему играешь не по уставу?

– Легкие разминал, ваше превосходительство! Доктора велели.

– И как же именуется их рецепт? – усмехнулся Граббе.

– Полонез. Композитора Огинского.

– А, бунтовщика! – вспомнил Граббе.

– Графа, ваше превосходительство, – уточнил унтер.

Граббе, не сносивший непочтительного отношения, тем более от каких-то унтеров, грозно уставился на поляка и приказал.

– Играй генерал-марш.

Поляк взял наизготовку трубу и заиграл так, что Граббе сменил гнев на милость, а затем повелел:

– И остальных выучи.

– Слушаюсь, ваше превосходительство! – отдал честь унтер.

– Налево кругом, в свое место, – скомандовал генерал и вернулся к своей карете.

Перепуганные солдаты едва дождались, пока генерал уедет. Переведя дух, они накинулись на Стефана:

– Ты что же, унтер, под монастырь нас подвести хочешь?

– Дальше Кавказа не пошлют, ясные пане, – успокоил их Стефан.

– Сослать – не сошлют, а сквозь строй провести могут, хоть ты и пан, – сердились солдаты.

– Выпороли бы самого розгами, хоть разок, знал бы как с генералами разговаривать!

Унтер хоть и был младшим офицером, но солдаты с ним не церемонились, не признавая поляка настоящим начальником. От настоящих можно было получить зуботычину, а этот требовал только правильной игры, и остальное его не интересовало.

Стефан преспокойно открыл тетрадочку с нотами и положил ее перед трубачами:

– По нумерам играй.

Горнисты уставились в ноты и начали прилежно выдувать простые, но такие важные на войне сигналы.

Стефан снял фуражку, под которой обнаружилась рыжая шевелюра, отер выступивший от напряжения пот и бросил вслед Граббе:

– Пся крев, что означало по-польски «собачья кровь».

Полковые музыканты расположились здесь, потому что в Шуре их гоняли из казармы в казарму. Когда офицеры играли в карты, музыка им мешала. Другое дело – балы и представления, где Стефан с оркестром, который он умудрился создать из солдат, был непременным участником. Он потому и выбился из солдат в унтеры, что дамам нравилась его музыка, и они уговорили мужей поспособствовать повышению Стефана.

На Кавказ он был сослан шесть лет назад. Он не был участником Польского восстания, как большинство его здешних земляков. Не увлекался он и патриотическими мечтаниями или сочинением предосудительных песен. Он просто учился в консерватории, мечтая стать великим музыкантом. Но однажды, когда он навещал родителей в их имении, к ним нагрянули повстанцы. Отец дал им еды и денег, но принимать в доме отказался, опасаясь стоявших неподалеку полков Паскевича. Повстанцы укрылись в соседней роще, а ночью появились драгуны, которым кто-то донес, где прячутся бунтари. Увидев, как кавалерия окружает рощу, Стефан открыл окно отцовского дома и сыграл воинские сигналы, предупреждая повстанцев об опасности. Партизаны успели уйти, а Стефана схватили как сообщника бунтовщиков.

На Кавказе он участвовал в нескольких походах, но предпочитал играть, а не стрелять. Музыканты были в цене, и Стефана оставили при его нотах. Труба его всегда сияла, как отточенная шашка, но музыка облегчала душу. Да и другим в тяжелых походах хотелось забыться в музыке жизни, когда становилась невыносимой музыка смерти, исполняемая пулями и снарядами.

Он видел, как похожи судьбы Кавказа и Польши, знал, что поляки перебегают к горцам, желая бороться «За нашу и вашу свободу», и не раз подумывал последовать их примеру. Но мысли о семье его останавливали. Отец Стефана скончался от сердечного удара, когда арестовали сына и конфисковали имение. Для несчастной матери и двух его сестер Стефан был последней надеждой.

Не проявляя служебного рвения, Стефан втайне надеялся выбиться в старшие офицеры, когда он сможет сыграть прощальный марш и отправиться на обожаемую родину к матери и сестрам.

Встречать Граббе выехал командир Апшеронского полка полковник Попов, в пышной свите которого было и несколько беков из горской знати.

Торжественно представившись командующему, Попов почтительно поехал рядом с каретой.

– А что ваш музыкант? – спросил Граббе.

– Строптив не по чину?

Уразумев, что Граббе уже имел удовольствие с ним пообщаться, полковник сообщил:

– Более ничего предосудительного не замечено.

– Хорошо ли служит?

– Не нарадуемся, ваше превосходительство, – выгораживал подчиненного командир.

– У нас тут образовалось общество. Так если праздник какой или полковые учения – музыка выше всяких похвал.

– Я на тот предмет спрашиваю, – говорил Граббе, – что люблю искусство.

– Смею надеяться, что у нас вам скучать не придется, – уверял Попов.

– Бывало, корпусной командир нагрянет – сейчас же требует наших музыкантов.

– Музыка на войне – первое дело, – согласился Граббе.

– Или если поход – тоже все в лучшем виде, – хвалился Попов.

– Белиссимо, если позволите так выразиться. Стоит нашему полковому оркестру пустить в ход свои орудия, так, не поверите, горцы порой разбегаются.

– Это я одобряю, – кивнул Граббе.

– Им бы трубы Иерихонские, – мечтательно закатывал глаза Попов.

– Так и горы бы рушили.

Он надеялся, что поляк уже позабыт. В Шуре генерала ждали с хлебом-солью, и Попов старался произвести на новое начальство самое благоприятное впечатление. А там, глядишь, отбудет Граббе в свой Ставрополь, и в Дагестане опять наступит затишье. Попов устал от бесконечных походов, не приносивших никакой пользы. Он хотел лишь одного – дотянуть до отставки, следуя старому кавказскому правилу: «Ни на что не напрашиваться, ни от чего не отказываться».

Глава 20

Слева от въезда в Шуру располагался артиллерийский парк. Вдоль крепостной стены стояли в ряд орудия, отливая на солнце темной медью. Артиллеристы дремали в палатках, а вдоль пушек разгуливал вихрастый ротный воспитанник Ефимка, одетый в белую солдатскую форму. За ним гуськом шли восхищенные местные мальчишки. Они были босы, но при кинжалах, а их стриженые головы украшали драные папахи.

Мальчишки принесли с собой корзину винограда и держали наготове спелые кисти, чтобы их сверстник-пушкарь вдруг не передумал и не прогнал их.

Ефимка состоял на довольствии артиллерийской роты. На самом деле, он ни в каких списках не значился, но канониры относились к нему как к родному сыну. Попал Ефимка на Кавказ необыкновенным образом. Однажды, когда через их деревню следовала конноартил-лерийская рота, тяжелая повозка увязла глубоко в грязи, провалившись в невидимую яму. Ефимка возвращался с речки, где ловил карасей, и был поражен грозным видом орудий, стоявших вдоль дороги.

Пока мужики волокли бревна и извлекали повозку из ямы, Ефимка, сам не зная как, залез в зарядный ящик. Когда пушки двинулись дальше, на дороге остались удочка Ефимки и три тощих карася. Он долго сидел в ящике, боясь высунуться, чтобы его не прогнали. Ему было страшно, но еще страшнее было оставаться в деревне, где барин собирался обменять его на какую-то породистую собаку. Когда Ефимку нашли, артиллеристы не стали прогонять мальчишку и уговорили своего командира оставить его при роте. Так он и уехал с ними на Кавказ.