Дорога неровная - Евгения Изюмова

Какие замечательные слова! Их бы наизусть выучить всем поколениям работников правоохранительных органов, особенно последние - «труд во имя благополучия граждан».

Егор Ермолаев как раз и был из таких, кто трудился во имя благополучия, спокойного труда и отдыха граждан. А когда наступало затишье, что случалось крайне редко, Егор в награду себе устраивал поход в баню. Он с наслаждением плескался в воде, смывая грязь и усталость. В одно из таких посещений заметил, что номера, где обычно мылся, обслуживаются новой банщицей. Женщина, вероятно, работала в бане недавно, иначе не залилось бы стыдливой краской ее лицо, когда Егор подал ей жетон: новые банщицы всегда смущались, если в обслуживаемые им номера приходили мужчины. Но потом они привыкали к своей работе, и уже ничто не могло их удивить.

Егор долго и восторженно, покряхтывая и охая, бултыхался в ванне, улыбаясь и похрюкивая от удовольствия, радуясь горячей воде и ощущению свежести, новизны, легкости в теле. Необычайно довольный вышел из номера и весело сказал банщице:

- Ну, молодушка, знатно же я помылся!

Женщина подняла на него серые глаза, отчего ее грустное лицо стало милым и помолодевшим. Егор прикинул, что женщине, наверное, и тридцати-то нет. Вновь покраснев, она произнесла чуть слышно:

- С легким паром, барин. На доброе здоровьиче.

- Это я-то барин? - расхохотался Ермолаев, окончательно смутив женщину. - Я человек простой, про-ле-та-рий… - по слогам произнес, чтобы женщине понятнее было слово.

- Одеты вы справно, - сказала она, не поднимая глаз, - и наган при вас. Ну, думатча, вы - важный человек, вроде - барин.

- Ну что с того, что справно? Я, молодушка, аккуратность люблю. А ты, однако, вятская?

- Вячкая, вячкая… - закивала женщина.

На том разговор и завершился.

Ермолаев шел к себе в Зареку в самом прекрасном расположении духа. И странное дело: впервые за много лет он вдруг задумался о своей судьбе. Вот ему за сорок уже перевалило, а семьи настоящей, чтоб жена, детушки - до сих пор нет.

…Первый раз Ермолаев женился по любви. Настенька, жена, была тихой и ласковой. Егор не мог на нее наглядеться, да и не могла успеть притушиться их любовь: грянула война с японцами. Ермолаев тогда работал на лесопильном заводе Кноха и был связан с рабочими-социалистами. Они-то и посоветовали скрываться от мобилизации. Егор так и сделал: уволился с завода, а кормился с поденщины на пристани - купцам все равно, кто работает в артели грузчиков, лишь бы товар был вовремя погружен-разгружен. Все так и шло бы своим чередом, да природная непоседливость подвела Егора. Трудно было ему высидеть в халупе долгий вечер в Угрюмовских сараях, где прятался, да и по жене молодой соскучился, вот и решил однажды наведаться к ней.

Пока шел к заводским казармам, где жил с женой в крохотной комнатенке, повстречался с компанией грузчиков возле трактира. Те позвали Ермолаева к себе. Слово за слово, стопка за стопкой - и поспорили, осилит ли он четверть водки, не свалится ли с ног. Егору - двадцать шесть, силушка гуляет по жилушкам, он ли не выспорит? Лишь одно условие поставил: к водке добавить еще хлеба да шмат сала. Ахали грузчики, глядя, как Егор выпивал стакан за стаканом, закусывая хлебом с салом. Но спор выиграл, правда, запошатывался, когда направлялся к выходу.

- Эй, Егорша, ты куда? - окликнули его приятели.

- А, - беспечно махнул парень рукой, - водка на волю просится.

Вышел Егор, пристроился к заборчику, а уж рядом - жандарм:

- Ты чего, пьяная харя, делаешь?

- А то сам не видишь? Отливаю! - ухмыльнулся Егор. - Хошь - вставай рядом!

- Ах, ты… - задохнулся от этакого нахальства жандарм, выматерился, но с места не сдернул, дал завершить начатое. А потом засвистел оглушительно, уцепился за рукав Егора и потащил за собой. Егор вмиг протрезвел, дернулся из рук жандарма, но поздно: налетели со всех сторон на свист «фараоны», скрутили, сволокли в околоток.

Утром в камеру заглянул старый седой жандармский офицер и сразу обратил внимание на молодого статного парня:

- Ты, почему, свинья, не мобилизован? Год твой давно уж воюет за царя-отца, а ты?

- Никак нет, вашбродь! - выпятил грудь колесом Егор. - Год мой еще не призывался! А то бы я со всей душой, как не повоевать за царя, нашего благодетеля и защитника! - и лукаво усмехнулся.

- Молчать! - взревел жандарм, уловив усмешку. И двинул Ермолаева кулаком в челюсть.

Карие глаза Егора бешено сверкнули, и он мгновенно припечатал свой кулак к скуле офицера. Тот, нелепо взмахнув кулаками, рухнул на пол, заюзил к стене, и остался лежать, вытянувшись во весь рост, с удивленной гримасой на чисто выбритом лице. Таким он и запомнился Егору на всю жизнь. Потом не раз жалел Егор о своей несдержанности, потому что без долгих проволочек в тот же вечер Ермолаев оказался в толпе новобранцев на вокзале: война - настоящая обжора, ей только подавай пушечное мясо, она его заглатывает с превеликим удовольствием. Егор стоял прямо и только морщился, когда кто-нибудь толкал его в исполосованную нагайкой спину.

Так бы и уехал Ермолаев, не сообщив семье о случившемся, да на его счастье проходил мимо знакомый железнодорожник. Егор окликнул его и попросил:

- Матвеич, скажи Настюше, что забрили меня - нечаянно, вишь, вышло. Пусть не печалится обо мне, - и сбивчиво, торопясь, рассказал, как оказался мобилизованным.

- Ай-яй-яй, - покачал головой Матвеич. - Все то вы, молодые, лезете поперёк батьки в пекло, молодо-зелено… Ну не тужи, все будет в полном ажуре. Приглядим за женой.

- Все б ничо, - смущенно потупился Егор, - да ведь на сносях моя Настенька. Родить скоро должна.

Матвеич при этом крякнул, однако ничего поделать не мог: Егор сам виноват, что попался жандармам. Хорошо, хоть в каталажку не засадили да на каторгу не спровадили, впрочем, в армии во время войны оказаться: хрен редьки - не слаще.

Вернулся Егор в Тюмень через несколько лет, испытав ужасы дикой войны, унижение плена. Вернулся полным Георгиевским кавалером - с тремя солдатскими медалями в чине фельдфебеля. Но в его казарменной комнатке жили чужие люди, и они не знали, где Настя с ребенком.

Пришибленный горем, Егор разыскал Матвеича. А более никого Егор не смог разыскать: кто в тюрьме умер, кто на войне сгинул - дорого девятьсот пятый год обошелся российскому пролетариату.

Январское «кровавое» воскресение в Петербурге, крестьянское выступление в Курской и Орловской губерниях в феврале. В июне восстали матросы-черноморцы на броненосце «Князь Потемкин Таврический». В октябре начались волнения солдат в Харькове, Киеве, Варшаве, вспыхнули восстания матросов в Кронштадте, Севастополе, Владивостоке. В Москве началась стачка рабочих промышленных предприятий, к ней присоединились московские железнодорожники, а затем стачечные волнения со скоростью курьерских поездов понеслись по железнодорожным дорогам страны. Рабочие бастовали в 120 городах, к ним примкнули и служащие. Не работали железные дороги, аптеки, почта, водопровод, освещение и даже Государственный банк - положение в стране стало столь критическим, что в некоторых городах и посёлках были созданы Советы рабочих депутатов, которые стали не только организаторами революционной борьбы, но и органами местной власти.

Революционная ситуация в стране заставила царя Николая II, хотя он и был склонен подавить восстания с помощью войск, 17 октября 1905 года всё же издал Манифест, в котором он «даровал» населению гражданские права и свободы и Государственную думу, наделённую законодательными полномочиями. Но выборы, согласно специальному указу, не были всеобщими и равными: в них не имели права участвовать женщины, военнослужащие и молодые люди до 25 лет, кроме того, один голос помещика приравнивался к трём голосам буржуазии, пятнадцати голосам крестьян и сорока пяти голосам рабочих. Выборы в думу также не были и прямыми. Конечно, политические уступки были значительным достижением осенней всероссийскоой стачки, но они не оправдали ожиданий забастовщиков, поэтому про Манифест тут же сочинили частушку: «Царь испугался, издал Манифест: мёртвым свободу, живых - под арест!» Революционные организации продолжали призывать к борьбе за расширение прав народа, за улучшение экономического положения, и в декабре началось вооруженное восстание в Москве, которое, как и хотел царь, было жестоко подавлено правительственными войсками, а баррикады на Пресне разбили только с помощью артиллерии…

Не отстала от других городов в том грозном девятьсот пятом и Тюмень, где не было крепкой объединенной организации, все агитаторы (в основном ссыльные студенты) работали разрозненно. И все-таки 28 мая началась первая в истории Тюмени забастовка.

Инициаторами забастовки стали всё те же буйные грузчики, которые немало доставляли хлопот жандармам и раньше. Грузчики, привыкшие работать артелями, оказались наиболее сплоченными и организованными, потому сразу три тысячи пристанских рабочих рано утром забастовали, выставив экономические требования, и как ни упрашивало их начальство начать работу - срывались выгодные военные транспортные подряды - грузчики стояли на своём. Более того - двинулись в город. На Царской улице их встретила полиция, однако, уездный полицейский исправник не решился применить силу: выглядели дюжие грузчики решительно и грозно. На свой страх и риск исправник ввязался с демонстрантами в переговоры, убедил их вернуться на пристань, дав слово, что пропустит к пароходству делегатов.