Несовершенные - Федерика Де Паолис

ее руку, прижал к животу, свернулся клубочком. Теперь, когда он так расклеился, она сама уже почти ничего не чувствовала – лимит слез на сегодня был исчерпан. Но тут он сказал: «Он был мне как отец, как я теперь без него», и Анну накрыл новый, еще более сокрушительный девятый вал. Она повернулась, поцеловала его мокрые щеки, пылающий лоб, он нашел губами ее губы. Неглубокий, скромный, но наполненный содержанием поцелуй, безмолвный, как объединившее их чувство. Это было не про секс, а про близость.

– Я все испортил, – выдавил Гвидо сквозь рыдание, и она снова поцеловала его. Их тела, сплетенные во мраке… Никогда еще они не были так близки. – Это я виноват, я виноват во всем, – все повторял он, и не ясно было, что имеется в виду: их брак или история с имплантами. Гвидо тоже не позаботился об Аттилио. Они слишком сконцентрировались на себе, на происходящем между ними.

– Не говори так, не надо, – пробормотала она, поддавшись тому же чувству вины. В этой совместной пытке даже ощущалось что-то приятное. Наверное, это такой способ искупления, подумала она. Но потом пришла мысль, что они никак не могли бы спасти Аттилио. Случившееся от них совершенно не зависело. – Никто не виноват, – прибавила она.

– Анна, прости меня.

Она прижала его к себе, продолжая поглаживать по затылку, по шее. Ощутила под пальцами уплотненную кожу, сухую и осыпающуюся в очаге воспаления, и чувство вины сделалось еще сильней, еще отчаянней. Когда Гвидо, раздвинув ей ноги, вошел в нее, она ни на секунду не подумала, что они занимаются любовью, – им было необходимо соединиться еще крепче, чтобы вместе плакать, вместе терзаться. Они лежали на боку, и пальцами ноги она чувствовала, что левая голень у него вся в корочках и шелушится. Их тела покачивались. Гвидо был внутри не ради удовольствия, а чтобы сблизиться с ней как можно сильнее. Запах его тела, такой знакомый, ощущался ею как свой собственный. Она наизусть знала упругость этих мышц и как в нем нарастает блаженство. Гвидо двигался едва заметно, продолжая плакать. Это было прекрасно. Очень интимно. Анне всегда казалось, что в сексуальности Гвидо есть что-то показное, нарциссическое. Хоть он и был щедр в любви, его возбуждение словно бы вырастало из самолюбования. А может, и наоборот. В любом случае ощущение было такое, что это не она вызывает в нем желание. Движения, жесты часто казались какими-то пустыми, ничего не выражающими, порнографическими. Вот что мешало ей терять голову с мужем. Он был привлекателен, атлетически сложен, сексуален, но замкнут на себе. В отличие от Хавьера, который врывался сразу и в ее тело, и в ум, и доводил ее до пика, глядя в глаза. У Гвидо глаза всегда были закрыты, и Анна тоже свои закрывала. Сплетаясь телами, они обычно находились далеко друг от друга. Но сегодня ночью все было иначе. Во мраке, в слезах, скрепленные общей болью, они сделались бесконечно близки. Оргазм подступил неожиданно, необъяснимо: они почти не шевелились, и никакой эротики во всем этом не ощущалось. И тем не менее – на нее словно лавина обрушилась, накрыла без каких-либо предисловий. Анна ни издала не звука, однако Гвидо все прекрасно понял. И тоже кончил, в полном молчании. Обычно она сильно преувеличивала свои оргазмы, если их вообще можно было так назвать. А Гвидо непременно праздновал их сильными толчками, так что даже больно становилось. Сейчас все было скромно, минималистично, обособленно. Но по-настоящему. Он лизнул ей щеку, и она ему в ответ: соленая, мягкая.

– Мне кажется, я заболел, – сказал Гвидо.

– Да, мне тоже, – ответила она, целуя его в лоб.

17

– Ты куда? – пробормотал Гвидо, обхватив ее рукой, когда она зашевелилась в постели.

Они уснули как в прежние времена. Она на боку, свернувшись калачиком, Гвидо рядом, повторяя форму ее тела.

– Пойду куплю что-нибудь, развеюсь.

Гвидо так и остался лежать лицом в подушках, не меняя позы. Он ничего не ответил, и Анна на цыпочках вышла. Была бы ее воля, она бы не вставала: лежала бы рядом с мужем, отдавая постепенно горе простыням. Казалось, единственное, что способно смягчать боль, – это сон, полудрема, полубессознательное состояние. Открывать глаза было мучительно – смерть отца тут же нависала над ней, точно монстр. И внутри все сжималось – ее тело тоже было вовлечено в страдание. Кишечник, сердце, голова (жужжавшая, словно не настроенный на волну радиоприемник).

Она села в машину, включила печку и попыталась вспомнить окрестности. Она знала место, где жила Боргонья, но не знала, как туда проехать. На ее карте были белые пятна, не хватало связей, соединений.

Первый отрезок пути она ехала медленно, поглядывая по сторонам. На кругу ошиблась съездом и попала на окружную дорогу. Решила развернуться, вернуться к мечети, но в итоге оказалась в длинном неосвещенном туннеле без съездов. Темнота пугала, и Анна медленно ехала в левой полосе. Через приличное количество километров, на развязке, она свернула в оживленный периферийный район. Низкие обветшалые дома, разрисованные стены, ряды китайских магазинчиков, разваливающаяся детская площадка. И дальше кладбище. Ей захотелось к себе, в свой закольцованный буржуазный квартал, который она обычно не покидала. За мусороуборочной машиной образовалась пробка. Девушка в комбинезоне со светоотражателями выгружала содержимое мусорного бака, тошнотворно смердившее.

Наконец поехали. На бульваре все деревья облетели, остались лишь скелеты из ветвей, клонившиеся к земле от ветра. Анна остановилась рядом с каким-то мужчиной, опустила стекло:

– Простите, к мечети в какую сторону?

– У вас все четыре поворотника горят, – сказал он, указывая на машину.

Анна выключила поворотник и снова повернулась к незнакомцу.

– До конца бульвара и направо, – продолжал тот.

Она доехала до круга, который был ей хорошо знаком – каждое утро она проезжала здесь, когда отвозила Габриеле в сад. Но все равно непонятно было, в какой съезд сворачивать. Зазвонил телефон. Леопольдо Вассалли, нотариус. Анна притормозила: делать две вещи одновременно – вести машину и говорить – казалось непосильной задачей.

– Анна, привет.

– Леопольдо, как ты?

– Я хорошо, лучше скажи, как ты?

Она нервно обернулась, глянула вокруг, и вдруг – эта мысль словно прочертила в ней светящуюся дорожку – поняла, что дом Боргоньи находится на параллельной улице.

– Совсем раскисла, – призналась она.

– Еще бы, дорогая.

– А ты что звонишь?

– Хотел подтвердить назначенную встречу.

– Какую?

– У меня в кабинете, сегодня в шесть вечера.

Она не помнила. Совсем. Это уже не растерянность, а полное отсутствие осознанности.

– Правда?

– Гвидо вчера звонил, договаривался.

– Ах, понятно.

– Ну, увидимся вечером, – подытожил Леопольдо. – Никто нас не торопит, Анна,