Холмы России - Виктор Ревунов

«Бывает и расплата, а от любви не уйдешь», — подумал Кирьян.

Полина Петровна села на свое вчерашнее место — на перекладину и, когда тронулись, подняла капюшон, натянула его поверх платка: ветер на реке был резким и холодным.

Они пристали на той стороне под кустом. Полина Петровна, держась за ветки, выбралась на берег.

— Прости, Киря! Может, я и погорячилась, все высказала. Мне жаль ее, потому-то я и сказала. Ты, особенно сейчас, побереги ее, — прощаясь, сказала она.

— Спасибо, — ответил Кирьян с удалявшейся лодки, в которой стоял он с шестом, и вдруг пол..; его, и с силой ударил в быстрину.

Чуть светало в моросисто мигающих потемках, когда Гордеевна вышла из дома. За хутором свернула на лесную тропку в меди опавшей листвы.

Шла Гордеевна к святому ключу.

Ключ в лесной глуши, на прогалине, среди сосен. Вершины их достигли такой высоты, что кажется, живут они небом, ближе к небу, чем к земле с ее сумраком во мхах и черничниках.

Под сосною с мускулистым комлем в натеках смолы затаен родник в ольховом срубе. Сруб вровень с землей, в малахитовых наростах мха.

На стволе — икона без позолоты и серебра, подревневшая плашка с ликом богоматери. Глядит она печально куда-то вдаль, перед которой бессильны руки матери с дитем. Чуть склонив голову, все ждет и ждет она с бесстрашным смирением, что должно быть. Дрожит на руках ее и на лице свет родника.

На коленях, склонись, стояла Гордеевна в белом с синими горошками платке. Молилась за Кирю и Катю.

Припала к роднику. В сумрачной глубине его, там, на самом дне, вздымалась и кипела земля с прорывавшимися струями воды, с песком и черными прожилками корней, размытых где-то в глубинах, под новыми толщами схороненных с веками пластов, и туда, туда шептала Гордеевна:

— Не отними волю и хлеб у детей моих. Не отлучи от двора. Пошли Кире жену хорошую, а дочке моей Кате мужа забочего. Без воли тяжко, без хлеба голодно, а без жены и мужа прийти не к кому. А Феню, хоть и не нашего двора она, огляни на Митю. Дай им счастья и, если уж взять негде счастья-то, от меня возьми все до последней капельки да брось беде. Пусть отлетит от них беда.

Глядят из-под воды глаза, ее глаза, а будто чужие всматриваются. Мрак клубится за ними. Глаза что-то страшное сказать хотят. Что? Что?.. И среди этой отрешенной тишины услышала Гордеевна голос материнского своего предчувствия: не это лихо, с каким пришла она, а будет лихо чернее тьмы, как в этой глубине кромешной.

— Господи! — прошептала Гордеевна и, обняв ствол, прижалась к иконной плахе. — Сохрани! Сохрани!

Туманные полосы света прорывались на землю из прорубей среди медленно качавшихся вершин, меленые тучи хвои — они далеки, но еще дальше их матово-белые раковины облаков, перламутрово отливавшие от зари.

— То, что делает Шелганиха, ужасно, — утром поделилась с братом Полина Петровна. — Я должна поговорить с ней. Либо она прекратит свое варварство, либо надо заявить куда следует.

— Сходи. Но какой толк? К ней женщины сами идут, — сказал Родион Петрович.

Все трое — Юлия, Родион Петрович и Полина Петровна — сидели за столом на террасе. Завтракали. На столе — жаркий самовар с чайником на конфорке. Кувшин топленого молока к чаю.

За стеклами террасы, промытыми дождями, небо прозрачно синилось над осинами в винно-красном багрянце.

— Ты лучше отдохни, — сказала Юлия Полине Петровне. — Последние теплые деньки.

— Нет, нет. Я пойду, — решительно ответила Полина Петровна. — Она уродует женщин.

— Но ведь не силой она их тянет к себе, — хотела убедить Полину Петровну Юлия. — Что делать? От доли к ней идут. Да, слава богу, никто не умирал.

— Ты ничего не изменишь, — поддержал жену Родион Петрович.

— Зачем берется, не умеет делать!

Родион Петрович вышел из-за стола: ему было все равно, пойдет сестра или нет. Его больше тревожило, что его объездчик, Кирьян Стремнов, запутан в этой истории.

— Не Шелганиха виновата, а само положение, в котором оказалась Феня. Ей ничего не оставалось делать, — сказал Родион Петрович, как говорили сейчас все. — Ты знаешь Дмитрия, ее мужа? — обратился он к сестре. — Это характер запутанный, слабый и сильный. Он еще покажет себя. Мне жаль Кирьяна. Силы душевные потратит, а цели никакой. Мог бы хорошие дела делать. Я так и думал: уйду вот на отдых-он место лесничего займет в нашем лесу. Такие истории губят.

— Он любит ее, — возразила Полина Петровна. — Я поняла. Мы разговаривали с ним.

— Вот и ужасно, не может разорвать этот узел.

Митя так не уйдет.

— Кирьяну с Феней бежать надо отсюда, — сказала Юлия. — Тут им житья все равно не будет. Не простит Митя.

— Сам виноват. Он по-человечески у нее прощения просить должен: порвал жизнь своей жены. Откуда берется такое? — спрашивая и сожалея, сказала Полина Петровна.

Родион Петрович набил махоркой свою трубку: табак не признавал — курил махорку с донником, который засушивал и хранил в пучках на сеновале.

— Откуда берется такое? — повторил он вопрос сестры. — Мы многое, я уверен, решим. Человек будет сыт, иметь жилье, будет образован и занят делом, творить чудеса, о которых сейчас и понятия не имеем. Но вот смятения души останутся. У одних и сейчас жизнь в удачливом состоянии, как-то вот так выходит, что жизнь идет без всяких завихрений. А у других и боль и трагедии.

Даже самая высокая любовь оборачивается вдруг трагедией, когда умирает один. И так бывает, что после такой потери человек живет с надломом. Его не утешишь, не отзовешь. В новой семье он становится несчастьем. Это вот от хорошего, от высокого. А бывает, что люди душами не сошлись. Мучают, терзают друг друга, пока кто-то не надломится или, наоборот, взбунтует, закричит, бросится в огонь и воду с отчаянья. А тут сразу двое бросились, сперва он, потом она. И любить хочется или быть любимым, а любви-то нет. Вот это-то никакой наукой не разрешишь. Но кто знает? Может, и придумают такую формулу, в которую вставят признаки человеческие. И если выйдет хороший ответ, женись, а нет — уходи, чтоб трагедии потом не было. Взаимосвязи людские, сцепления — они и дают вспышки, от которых или пепел остается, или не гаснет потом, горит всю жизнь ясный счастливый огонек.

— Все это гораздо сложнее, — выслушав брата, заключила Полина Петровна.

— Да, — согласился Родион Петрович. — Мы только пытаемся как-то объяснить.

Родиону Петровичу пора было в контору лесничества.

Юлия подала ему картуз и брезентовый плащ, просушенный на печи.

Он оделся и уж хотел было идти, как заслышал шаги на крыльце.

Юлия еще раньше, через стекло террасы, увидела поднимающуюся на крыльцо женщину.

— Шелганиха!

В дверь постучали.

— Что ей тут надо? — недовольно проговорил Родион Петрович.

Но не провожать же от двери человека.

— Заходите, — сказала Юлия.

Дверь открылась, и на террасу вошла женщина, высокая, с бледным строгим лицом. Темный платок на ней.

Что-то властное было во взгляде ее темных глаз.

— По делу к вам, — взглянув на Полину Петровну, сказала она.

— Ко мне? — поняла ее взгляд Полина Петровна.

— Да, к тебе.

Она стояла у двери, ждала, когда Родион Петрович и Юлия выйдут, и не сводила глаз с Полины Петровны.

Родион Петрович и Юлия вышли.

Шелганиха угрожающе приблизилась к Полине Петровне и сказала:

— Тварь ты! Плюнуть бы в глаза твои и уйти. Что ты там вчера в больнице на меня говорила? В суд повести грозилась. Тварь!

Полина Петровна покраснела. Она хотела крикнуть с гневом: «Вон отсюда!..» Но не крикнула. Спокойно приняла ее вызов: «вызов тьмы», как подумала она.

— Ты зачем сюда приехала? Отдыхать от московской жизни? Вот и отдыхай. А в нашу жизнь не лезь белыми своими ручками. Вон как расходилась! За что ты мне судом грозила? За что?

— Вы женщину изуродовали.

Шелганиха еще ближе подошла к ней.

— Дай я погляжу на тебя, на такую умную… Дура! Не в брата пошла. Понимаешь ли ты что-нибудь в нас?

— Какая вы злая! — удивилась Полина Петровна.

— Злей змеи! И отступись от нашего бабьего дела.

— Нет! Хоть бы умели делать, а то не умеете.

— Не училась.

— Так и не беритесь!

— Так вы же не делаете: запретили. Кому надо, тот родит. А кому легче на тот свет, чем рожать? Муж у нее, а она с парнем связалась. Парень не берет, а к мужу нельзя. Куда же ей? В Угру? На коленях Фенька просила, только избавь. Сделайте, чтоб никто не изменял да чтоб и седьмой рот не лишним был. Мужья жен бы любили, а жены мужей до конца. Тогда и запрещайте и в суд жалуйтесь. Я их не зову, силом не тащу. Сами просят. Да что же я, бессердечная?

— Как же вы решаетесь на это?

— Приезжай работать в нашу больницу. К тебе будут ходить. Я тогда и решаться не стану. Жизнь непутевая.