Склероз, рассеянный по жизни - Александр Ширвиндт

Одним из самых мощных атрибутов культурной жизни застоя были правительственные концерты. Попасть на сцену Большого театра или в дальнейшем Дворца съездов считалось огромной честью. Но страшной голгофой как для участников концерта, так и для организаторов был выбор репертуара, его редактирование и цензурирование. Самые большие сложности подстерегали так называемых разговорников, ведь если даже «Аппассионату» и «Умирающего лебедя» прослушивали и просматривали по нескольку раз, чтобы не проникла туда неожиданная крамола, то уж актерское словоизвержение на сцене после пленума ЦК таило в себе огромную и роковую опасность. Текст гулял из МК в ЦК, в Управление культуры, оттуда в Министерство культуры, опять к авторам, опять в ЦК и так до бесконечности, поскольку ни один из отвечающих за концерт чиновников, начиная с вечных «правительственных» режиссеров Туманова, Ансимова и Шароева и кончая завотделом культуры ЦК Шауро, не в силах был сказать окончательное «да», а нести миниатюру на просмотр к Брежневу не полагалось.

Но юмористический отсек был в концерте обязательным. Добрый, позитивный, никого не задевающий. Волнения с текстом продолжались до последней секунды, на каждой репетиции что-то убиралось и какое-то слово заменялось. А репетиций этих была масса, и волнений, естественно, столько же. Поэтому речевики с черной завистью смотрели на лежащий на полу в предкулисье Ансамбль песни и пляски Советской армии, который был уже проверен раз и навсегда, с очередной песней о Родине. Они привычно лежали группами по четыре и ждали сигнала: «Ансамбль Армии, на сцену!», чтобы гаркнуть: «Партия – это!..»

Я долгое время не понимал, зачем у каждого певца ансамбля, находящегося за кулисами, были полурасстегнуты штаны и из них на белой тесемочке болтался небольшой матерчатый мешочек, подобно тем, в которых дети оставляли свою сменную обувь на вешалке в школах. И однажды понял. Дело в том, что, лежа и сидя на полу в течение изнурительного репетиционного дня с тремя-четырьмя прогонами концерта, славные воины-певцы резались в домино (неудобно, говоря о правительственном концерте, употребить словосочетание «забивали козла»). К моменту команды по радио: «Александровцы, на сцену» – партия (домино), как правило, была на середине розыгрыша, и, чтобы не начинать игру с начала, певцы смахивали свои костяшки в мешочек, засовывали в штаны и, гремя домино, бежали на сцену, врубали «Партия», а затем ложились снова и, расстегнув ширинки, продолжали увлекательную игру до следующего призыва к творчеству.

* * *

Когда не было на каждом шагу и углу ресторанов и дискотек, заведений для различных меньшинств, существовали маленькие гейзеры клубной жизни – «дома интеллигенции». В силу дефицита развлечений там все и было сосредоточено.

Теперь в дома интеллигенции ходят редко, потому что вокруг – уйма фестивалей, премьер, проектов – только успевай бегать.

А просто в дома друг к другу вообще не ходят, а пролетая мимо, кричат: «Перезвонимся».

Время перевернуло все.

Я с ужасом смотрю на развитие тусовочной жизни. Раньше тусовки существовали по интересам. Сейчас, когда у всех интерес один, возникла вечная общая тусовка.

Сегодня Дом актера моей юности видится во флере доброжелательности и восхищает необыкновенной концентрацией талантливых людей.

Дом актера – нехитрое название, но в те далекие времена как нельзя лучше определяло сущность жизненной ситуации: не Дворец искусств, не Клуб театральных работников, а дом.

Позже мне казалось, что не было дня, когда я не заскакивал бы «домой», на угол улицы Горького и Пушкинской площади. Мне нравилось там все: возможность гордо пройти мимо бдительных пенсионерок на входе и, не предъявляя обязательного «членства», дружески поприветствовать строгих стражей театральной диаспоры; мне льстило, что пальтишко мое вешалось без номерка, а в дальнейшем я вообще допускался в святая святых любого заведения – внутрь гардероба, где раздевался безнадзорно-самостоятельно и мог при желании уйти в любом манто. Мне импонировала дружба со швейцаром ресторана Димой. На глазах у стайки артистов я пропускался им без очереди и попадал в объятия Симы – метрдотеля ресторана, которая на весь зал кричала: «Валя, твой пришел!» – и мощная, аппетитная Валя, радушно улыбаясь, вела меня к столику.

Я возник на сцене Дома актера. Конечно, я что-то играл в Театре имени Ленинского комсомола, но узнали меня там, на 5-м этаже, как начальника всей шутейности. И то, что я родился в этой «капусте», – мой пожизненный крест.

В кабинете директора Дома актера Александра Моисеевича Эскина за круглым столом сидели мы, молодые нахалы, и, бесконечно и неравноценно остря, что-то придумывали. Рядом, за своим столом, сидел хозяин и смотрел на нас влюбленными, доверчивыми глазами. Он почти никогда не слушал, что мы говорим, он верил и надеялся. Он верил, что будет весело, и надеялся, что нам хорошо, он отгонял от себя мысли о последующем скандале из-за нашей юношеской смелости. В креслах по углам сидели то Утесов, то Плятт, то Раевский, то Канделаки. Появлялся сам Михаил Иванович Жаров, общественный директор Дома актера. Настороженно взглянув на хихикающих возмутителей спокойствия, садился ненадолго на место Эскина, а Эскин перемещался ненадолго на стул с другой стороны стола. За время бесконечного общения они внешне стали похожи друг на друга до такой степени, что на одной из посиделок я подменил их в телепередаче, и этот трюк удался. Заглядывала иногда в дверь суровая, но справедливая Ирина Николаевна Сахарова, жена Эскина, чтобы проверить, не слишком ли часто я тыкаю ее мужу. Вплывал Иосиф Михайлович Туманов после очередной репетиции правительственного концерта и делился последними впечатлениями от своего посещения ЦК партии. Забредал, тяжело дыша, Яншин и жаловался на Театр Станиславского, где он побывал худруком. А когда входила Серафима Германовна Бирман, нас сметало молниеносно, и мы переселялись в малый зал, чтобы до глубокой ночи старательно выдумывать смешное.

Все было! Были и меценаты, подбадривающие и подкармливающие голодную молодую братию в ночи, – это два ухажера наших любимых буфетчиц с 5-го этажа Дома актера, могильщики с Ваганьковского кладбища. Самые острые программы были созданы при подкормке этих ритуальных структур, а после того, как один из меценатов ушел на повышение, а другой бросил буфетчицу, острота программ несколько спала.

Время было замечательное, потому что мы не знали, что бывает другое – лучшее. Мы умилялись ощущению уже морозной «оттепели», не соображая, что она в весну не перешла и уже не перейдет никогда.

Я вспоминаю традиционные посиделки в Доме актера, где актеры по-детски упивались келейным, цеховым актерским раскрепощенным общением.

Что касается капустников, сегодня, конечно, наивно кичиться нашей тогдашней смелостью и левизной, но хочется. Когда в 60-х годах с появлением первых подземных переходов в Москве мы говорили, что советские архитекторы строят большой подземный переход от социализма к коммунизму, в зале не смеялись, а оглядывались на двери.

У Михаила Ивановича Жарова, который принимал наши новогодние программы, волосы дыбом вставали от ужаса. И Александр Моисеевич Эскин отводил его в сторонку, умоляя не волноваться. Их каждый раз куда-то вызывали, но им удавалось отговориться. Это уже потом я вычислил, что происходило на самом деле.

Когда приезжал какой-нибудь Сартр и заявлял: «У вас тут застенок, никакой свободы слова», – ему отвечали: «Да что вы! Зайдемте куда хотите – да вот хоть в Дом актера!» Приводили. А там, со сцены, при публике, банда молодежи и суперизвестные артисты несут черт знает что. Это была отдушина для узкого круга, которую позволяла госбезопасность. А мы уже ею пользовались на полную катушку. Поэтому у нашего начальства возникали порой неприятности.

На голове у меня довольно много волос, почти не тронутых серебром (красиво! образно!). Этому феномену я обязан Леониду Осиповичу Утесову – обладателю (если кто помнит) в свои восемьдесят лет вполне густой шевелюры с относительной сединой. «Шура! Никогда не мой голову!» Эту заповедь нашего веселого ребе я осуществляю и проповедую друзьям. Голову мою только по большим революционным праздникам, а с уменьшением их количества стал мыть ее по праздникам религиозным, причем суть вероисповедания для мытья головы значения не имеет. Голова при таком режиме не должна быть грязной, она не должна испытывать на себе (по заветам Утесова) постоянного надругательства мылом, а так – делай с ней что хочешь и сколько хочешь. Остальное тело можно мыть часто и даже с мылом. Этого покойный Лёдя мне впрямую не говорил, но и не отговаривал ходить регулярно в баню.

Лёдя Утесов! Дядя Лёдя! Тщеславный, остро жаждущий – каждую секунду – аудитории вокруг себя, мощный и наивный одесский «лимитчик» в Москве, все время ощущающий нехватку соленого аромата в холодно-заторможенной столице.