Склероз, рассеянный по жизни - Александр Ширвиндт

Самолет со столичными звездами опоздал на два часа, и график праздника немного сместился: торжественная часть, банкет, концерт.

Публика вся тепленькая, настроение хорошее. Милявский что-то шепчет – он им не мешает. У них своя жизнь, у него – своя. Я остался на балконе посмотреть, чем это закончится. Мужественный Милявский из последних сил пытается взять зал: «Боже мой, какие лица, сколько прекрасных женских глаз…» Ноль внимания! Наконец взрыв произошел. Рядом со мной на балконе расположилась группа юбиляров, которые, скорее всего, и на торжественной части не были, они начали сразу. Им надоело курлыканье со сцены, один из них свесился с балкона, чуть не рухнув вниз, и крикнул зазывно, обращаясь к Милявскому: «Э! Расскажи лучше про аборт». Настала щемящая тишина и в зале, и на сцене. Милявский делает вид, что он этого не слышал, и продолжает братание со славным СМУ. Выждав паузу и поняв, что пронесло, балконный юморист кричит: «Москвич, а пустяков не знаешь». Тут уже зал дружно взревел, оценив по достоинству юмор своего сослуживца. Милявский опять пропускает это мимо ушей и берется за свои приветствия. Наш шутник делает третью попытку упасть с балкона и кричит: «Если не знаешь, я расскажу!» Тут уже чуть ли не аплодисменты в зале: все стараются увидеть автора и исполнителя репризы, многие встают. Я смотрю на Милявского и думаю: всё, пропал.

Милявский делает паузу и говорит: «Дорогие друзья! Мне с балкона все время задают один и тот же вопрос. Я взрослый человек и, конечно, знаю, что это такое. Думаю, вы все тоже знаете, что это такое. Мне очень жаль, что этого не знала его мама».

Моментально пьяная компания с балкона схватила юмориста и вышвырнула его за дверь. Милявский, естественно, уже не мог удержаться и при выбрасывании «коллеги» сказал: «Друзья! Это, кстати, называется выкидыш!»

И всё. Зал утих и покорно отдался Милявскому. А если бы он вызывал милицию, выкинули бы его.

Мои эстрадные грехи многообразны. Как автор и режиссер я работал с Тарапунькой и Штепселем, Мировым и Новицким, Леонидом Утесовым. Позже были Лев Шимелов, Лейла Ашрафова, Владимир Винокур, Илья Олейников. На мне лежит ответственность за создание дуэта «Вероника Маврикиевна и Авдотья Никитична» (Вадим Тонков и Борис Владимиров). Моя бабушка Эмилия Наумовна сидела всю жизнь на кухне коммунальной квартиры нос в нос с моей вечной нянькой Наташей, которую связывали с нашей семьей больше сорока лет. У них были полюсные образование, воспитание, взгляды на жизнь, полюсные национальности. Но деться они не могли друг от друга никуда. При этом они друг друга любили. На кухню приходили соседи, обсуждалось, что варят, что случилось во дворе, кто умер… Вероника Маврикиевна была абсолютная Эмилия Наумовна, а Авдотья Никитична – Наташа.

С годами эстрада, получив мощную технику, вышла из уютных концертных залов на широкие просторы Родины, на площади, в парки, Дворцы спорта и стадионы. Я сам не раз участвовал в подобных сценических преступлениях и как автор, и как режиссер, и как артист. Апофеозом эстрадного самомнения стали, конечно, стадионные зрелища, где вместо полупустых трибун на матчах второй лиги были полные трибуны на шикарных шоу типа «Кино плюс все остальное». Собирались обрывки кинопленок с фрагментами из любимых картин. При заходящем солнце на экран в виде паруса, сшитого из дюжины несвежих простыней, проецировали фрагмент. И в кульминационный момент с экрана якобы сходил на помост обожаемый артист. Эффект всегда был грандиозный. Правда, сходила с экрана звезда под овации, а уходила с помоста, пролепетав что-то бессвязное о своем счастье видеть зрителя, под стук собственных каблуков. Тут-то и возникал я как большой специалист эстрадного киномонолога.

Так появились «шедевры» кинофельетонов моего авторства для Веры Марецкой, Михаила Пуговкина, Всеволода Санаева и других, которыми они пользовались многие годы. Бывали в этих фантастических шоу и трагические срывы. В эстрадных, театральных и спортивных кругах хорошо знали милого, интеллигентного конферансье Евгения Кравинского, мужа моей любимой партнерши по театру Эфроса, блистательной актрисы Антонины Дмитриевой, и отца моего любимого ученика по Театральному училищу имени Щукина Кости Кравинского. Женя был энциклопедически осведомлен в спорте, особенно в футболе. Он помнил все составы команд всех времен и народов, с фамилиями, именами, голами и травмами. Вторым таким энциклопедистом был Георгий Менглет. Можно было ночью разбудить его, спросить, как закончился в 1938 году матч «Пищевик» – «Торпедо», и он безошибочно называл счет и засыпал. И не надо было проверять. В спектакле Театра сатиры «У времени в плену» Георгий Павлович играл эпизодическую роль и долго находился на сцене, практически не произнося ни слова. Когда шел футбол, специально для него ставили в кулисы маленький телевизор, и он умудрялся смотреть матч прямо во время спектакля.

Так вот, Женя Кравинский, человек редкой общительности и открытой доброжелательности, был, как и мы в молодости, завсегдатаем ресторана Дома актера. Входя в зал, он только часа через полтора добирался до своего столика – так много остановок совершал, чтобы облобызаться со случайными артистами.

И вот вспоминается трагический случай. В зале ресторана я вдруг увидел в углу за столиком одиноко сидящего Женю с потухшим взором. Зрелище было настолько необычным, что я невольно подсел к нему: что случилось?

«Только что прилетел из Грозного, со стадиона», – беззвучно прошипел он. «Что с голосом?» – «Сорвал: микрофон отказал. Вообще, жуть! Сейчас же Ленинские дни. Представляешь? Объявлено массовое зрелище: «Ленин и теперь живее всех живых!» Рушилось все подряд. Переверзев заболел, у Пуговкина съемки, Никулин с цирком за границей, а Вицин с Моргуновым без него не хотят. Харитонов без фонограммы не соглашается петь свою «Если б гармошка умела», а фонограмму не привезли. При этом они все в афише. А тут еще объявлен Крамаров, и, как назло, суббота, а в субботу правоверные евреи, если тебе известно, не работают. Никто и в мыслях не держал, что любимец российской шпаны, косой уркан Савка Крамаров по совместительству правоверный еврей… Полный стадион. Я выхожу, звучит «Ленин всегда живой», а «Ленин» еще не прилетел из Донецка со вчерашнего стадиона. Срочно гримируют местного артиста, который больше похож на Горького, чем на Ильича, сажают в пролетку и везут два круга по беговой дорожке. Но забыли про Крупскую, и в последний момент хватают меня, заворачивают в плед, и я два круга под потной ленинской подмышкой мотаюсь по стадиону за те же полторы ставки!»

Постепенно грандиозные шедевры площадного искусства угасли, и на смену им на эти же стадионы вышли смелые и архипопулярные солисты и даже несколько «речевиков». И появился критерий актерского успеха: «Он собирает стадионы», «Он собирает Дворцы спорта», «Он не собирает»…

Вечная боль эстрадного артиста – отсутствие репертуара. Дефицит эстрадных авторов существовал всегда и достиг апогея в наши дни, когда они просто исчезли – исчезли не физически, а как профессионалы. Было светлое время, когда на эстрадном фронте существовала строгая дифференциация. Замечательные наши друзья Арканов, Горин, Хайт, Курляндский, Жванецкий, позднее Задорнов и другие писали, писали под стоны, просьбы, истерики, а артисты, вымучив материал, бросались его подминать под себя и исполнять…

Потом все кончилось! Авторы стали читать сами. Я иногда думаю: откуда возникла такая уродливая ситуация? Конечно, авторы тоже люди и хотят есть, а жить и есть можно, только если тебя узнают в лицо на улицах и в магазинах, а в лицо тебя могут узнавать, только если ты мелькаешь на телеэкране, и чем чаще, тем сытнее ты живешь. Но, конечно, не один лишь страстный меркантилизм бросает сатириков на теле– и эстрадные подмостки. Неизлечимая зараза публичного успеха хватает мертвой хваткой наших подчас не очень внешне приспособленных к пребыванию на сцене авторов.

Но причина упадка эстрадной литературы кроется, как мне кажется, в другом. В могучей советской литературе существовали могучие писатели, имевшие Союз, Литфонд, наконец, носившие гордое звание «инженеры человеческих душ». Люди, пишущие специально для эстрады, даже пишущие ярко и великолепно, никогда в писатели не допускались – они всегда назывались «авторы». Если попадался поэт, пишущий для эстрады, к нему тут же пришлепывали: песенник. Эстрадные авторы тем самым образовывали некий второй и третий эшелоны литераторов, не попадавших в Союз, с трудом и пренебрежением допускавшихся в Дома творчества, не имевших возможности стать «инженерами душ» (в лучшем случае они могли дослужиться до сантехника этих душ). Сколько было криков, споров о незаслуженном принижении этого клана, о пересмотре принципов приема авторов в Союз писателей. Все это кончилось тем, что при Всесоюзном управлении по охране авторских прав была создана секция эстрадных авторов с сомнительным уставом и все тем же второсортным статусом. Они не печатались в толстых журналах и не издавались в серьезных издательствах, они были неименитыми – они были авторы. А отсюда уже рукой подать до расхожего нынче сочетания «автор и исполнитель». Вот они и бросились исполнять – круг замкнулся.