По ту сторону смерти - Эндрю Клейвен

Покончив с фотографиями, София открыла дверь на балкон, чтобы проветрить комнату. Затем прошла в ванную, достала одежду из сушильного шкафа, аккуратно сложила ее и отнесла в спальню. Упаковала чемодан. Она как будто собиралась уезжать.

Она назначила себе время — восемь вечера, двадцать ноль-ноль. Ей казалось, что именно в это время аукционист выставит на торги «Волхвов» и жизнь для нее потеряет всякий смысл. Отец — София не сомневалась — купит картину, и ей придется выбирать между ним и своим обещанием, данным «восставшему из мертвых». А выбора у нее не было. Не могла же она предать собственного отца! И не могла держать в тайне то обстоятельство, что он замешан в чем-то ужасном. Тот, кто купит «Волхвов»… это Дьявол из Преисподней… Ей нельзя было отказать в присутствии духа, однако в данном случае терпение и страдание были бессмысленны, абсурдны. Двадцать ноль-ноль. Когда отец купит «Волхвов». Так она решила.

Разобравшись с одеждой, она вложила в конверты коллекцию компакт-дисков, аккуратным, ученическим почерком надписав адреса. Классику — главным образом Баха и немного Моцарта — она пошлет Лауре. Американская поп-музыка — Синатра, Луи Армстронг, Элла Фиццжералд — предназначалась для ее друга Тони. София знала, что Питер терпеть не может попсу. Ему она приготовила несколько альбомов рока плюс репродукцию, которая ему очень нравилась, Луциана Фрейда[27].

Она прибрала квартиру, затем отправилась на почту на Фулем-роуд. Ближайшее отделение располагалось в районе Эрлз-Корт, но она не хотела идти мимо станции подземки, где вечно сновали торговцы наркотиками, и мимо дешевых забегаловок быстрого питания. Прогулка до Фулем-роуд была гораздо приятнее. Мимо белых особняков, под сенью каштанов и вишен. Мимо кустов форсайтии, которая весной покрывается дивными желтыми цветами.

По дороге София не переставала думать об уничтоженных фотографиях. Запечатленное на них лицо было куда более узнаваемым, нежели на том портрете, что висел в поместье Белхем. София понимала, несмотря на внешнее сходство, они с матерью совершенно разные люди. Черты Энн Эндеринг были мягче, теплее, тоньше. Она часто склоняла голову набок, и в глазах у нее появлялось трогательное выражение легкой тревоги, словно она чувствовала себя виноватой за не оказанную кому-то услугу. И ее улыбка — она сразу располагала к себе. Даже на старых черно-белых снимках было видно, какая у этой женщины щедрая душа. У Софии мучительно сжалось сердце. Все могло бы быть по-другому…

Отправив посылки, она взяла такси и поехала в галерею.

— Будь любезна, замени меня сегодня вечером на аукционе, — сказала она своей помощнице Джессике. — Я что-то не в настроении.

— Ты заболела? — спросила Джессика, глядя на нее прозрачными светло-карими глазами.

— Нет-нет, все в порядке. — София положила руки ей на плечи. Джессика была в мягком кашемировом кардигане. Странно, но София вдруг ощутила удивительную ясность сознания, ей казалось, что она видит Джессику насквозь, что может заглянуть ей в душу, может предсказать ее будущее. Блондинка с ангельским личиком, которую так легко смутить, обходительная, не блещущая умом, она непременно приглянется какому-нибудь богатенькому завсегдатаю галереи. Выйдет за него замуж, будет наслаждаться жизнью, купаться в роскоши, будет тяжело переживать его измены, научится, наконец, жить ради детей, ради собственного комфорта, и лишь изредка впадать в истерику. Странно, но сейчас, глядя в широко распахнутые глаза Джессики, София отчетливо видела все это. Она тихонько сжала плечи девушки — ласково, словно жалея ее, как ребенка.

— Сэр Майкл хочет купить «Волхвов», — сказала она и добавила, имитируя густой баритон отца: — За любые деньги! — Джессика робко улыбнулась. — Думаю, все ограничится пятьюдесятью тысячами, но он сказал, что готов заплатить в три раза дороже. Деньги он дает, так что не стесняйся. Главное, веди себя уверенно, сразу повышай ставки, чтобы напугать остальных участников торгов.

— Да… да, разумеется, — рассеянно пробормотала Джессика. — Если ты так хочешь…

София улыбнулась, ей хотелось подбодрить свою помощницу — для нее это будет незабываемый вечер. Будет что вспомнить, будет что рассказать своим детям. Повинуясь внезапному импульсу, она отстегнула брошь Энн и приколола ее к кардигану Джессики.

— Теперь послушай. Если увидишь Антонио, будь с ним полюбезнее. Когда выставят лоты из Антверпена, постарайся отвлечь его, скажи, у меня есть для него замечательный рубенсовский «Пан» и я не хочу, чтобы он потратил все деньги. Скажи, что я настроена вполне решительно. Ему это нравится — он почувствует себя настоящим англичанином. Договорились?

— Это брошь твоей матери?

— На тебе она смотрится лучше. Лазурит подходит к светлым волосам.

— Но я не могу принять ее…

— Нет-нет, надень. Тебе она к лицу.

Джессика смутилась, и вместе с тем в ее взгляде было столько обожания и благодарности, что сердце Софии преисполнилось жалости — слишком уж незавидное будущее ее ожидало. Но она лишь сухо усмехнулась: чему быть, того не миновать. Она продолжала брести по залитому ясным, прозрачным светом коридору, который в ее сознании представлялся единственно верным, логичным путем.

Вечером София сидела одна в своем кабинете, лениво покачиваясь в кресле. Галерея давно опустела. Было темно, настольная лампа тускло горела на выдвижной крышке роскошного бюро. Вмонтированные в массивное пресс-папье электронные часы показывали без четверти восемь. Назначив себе определенный срок, София пребывала в состоянии нервного ожидания и нетерпеливо постукивала пальцами по затянутой ледерином поверхности пресс-папье. Тук-тук, тук-тук.

Она посмотрела в раскрытую дверь, туда, где в полумраке тонули очертания тянувшегося вдоль стены балкона. Представила себе собственное тело, как оно свисает с балконных перил и медленно вращается. Представила пейзажи на стенах: подсвеченные луной горы, печальные, задумчивые рощи, поросшие травой развалины. Тело повернулось, и она увидела мертвое лицо. Это было то же самое лицо, которое утром улыбалось ей из хрустальной пепельницы, которое чернело и съеживалось, снедаемое огнем.

— Твоя мать близко к сердцу принимала чужие страдания, — сказал однажды отец. — Слишком близко к сердцу. Она мечтала, чтобы мир стал лучше. Чувствовала себя виноватой за творимое здесь и там беззаконие, за то, что кто-то вынужден жить в нищете… Но нам остается одно — следовать своим собственным путем, латать собственные прорехи. Мы не можем пытаться исправить вселенную, так ведь?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});