Современная датская новелла - Карен Бликсен

Он открывает дверь из прихожей в комнату, но, по-видимому, никого не застает, потому что закрывает снова.

— Садись, а я приготовлю выпить перед едой. — Он показывает на угол возле камина. Это было его излюбленное место. Он возится с бутылками в шкафу, потом отходит и кричит наверх около лестницы:

— Я пришел. Скоро обедать?

Ответа нет. Он пожимает плечами, идет к шкафу, приносит виски, вермут и воду и ставит на стол.

— Ты что будешь?

Я выбираю вермут. Себе он наливает виски, похоже, очень крепкое.

— Ну, вот ты теперь какой! — говорит он. — Да, долго же ты искал сюда дорогу.

Я не знаю, что отвечать.

Через секунду он опять встает со стула.

— Интересно, а где же жена? Куда все подевались?

Он идет по коридору, по-видимому, в кухню. Я сижу, осматриваюсь, и мне трудно заметить хоть какие-нибудь перемены в этой комнате, которую я так хорошо помню, но я все-таки чувствую, что что-то тут изменилось. Просто не могу уловить глазом, что же именно.

Он возвращается и, не садясь, идет опять за содовой.

— Жена в городе. — Он торопливо взглядывает на часы. Уже в третий раз, как мы вошли. — Наверно, разговоры с приятельницами. И неизвестно, когда вернется. Будем есть или подождем? Ты голодный?

— Нет-нет, — поспешно отвечаю я. — Есть я вообще не буду. Я договорился встретиться кое с кем. Зашел только для того, чтоб вот это передать.

Протягиваю ему сверток и, видя его в руках у отца, чувствую великое облегчение.

— Ну, спасибо. — Отец вертит его, рассматривает с обеих сторон, кладет на стол между нами и торопливо начинает меня расспрашивать. Оттого, быть может, что я сказал, что скоро уйду. Нравится ли мне моя работа? Сколько я получаю? Скучаю ли по Копенгагену, или мне и там хорошо? Намерен ли специализироваться в этой области?

Но немного погодя он снова берет сверток со стола, может быть, мои ответы кажутся ему чересчур лаконичными.

— Так что это такое, говоришь? — спрашивает он, распаковывая сверток. — Отчет?

— Я не читал. Я получил это, как сказал тебе по телефону, от одного старика, который лечился у нас в санатории. Ханс Вильгельм Хансен. Пообещал, что передам тебе.

— И, говоришь, он знал меня?

— Да. Он когда-то жил здесь, во времена подполья. Он был, кажется, столяр…

— Столяр? А, помню… мы звали его Якоб. Он, я слышал, умер не так давно. Что ж, не молоденький был. С одной койки на другую переходил. Жена его была у меня несколько раз…

Развернув бумагу, он сидит и читает первую пачку листков, исписанную крупным косолапым почерком. Я тоже читал эту первую пачку, где старик пишет, что он хочет рассказать нечто, случившееся десять лет назад, «потому что я много лежу и мне некуда девать время, хотя нового тут, наверно, особенно ничего». Дальше я не читал. И не подумаю читать.

— А он сказал, что это для меня? — спрашивает отец, листая галопом бумаги.

— Да. Он много говорил о тебе.

— Обо мне? Вот как. Жаль, что с ним так получилось. Чудак он был порядочный. Зато пропасть жизненной энергии… и ярости. Помнится, я еще раздумывал, что могло втянуть в это человека его лет. Да что там, я сам был немногим моложе. И оба мы не слишком годились. Не то что молодые, для них это — вступление в жизнь, скверное начало, что и говорить, но всему должно быть начало. А для нас это было по-другому, словно завершение… Которому, однако, никогда не будет конца. Да, для него по крайней мере…

— Он постоянно твердил то же самое.

— И тебе, как я вижу, это порядком наскучило, — говорит отец. — Для вас это, верно, и всегда скучновато, вы ведь, можно сказать, не испытали на собственной шкуре.

— Не испытали? Думаю, отец, что я испытал достаточно. Больше чем нужно. И не понимаю, отчего это всем вам беспрерывно хочется вспоминать, вроде как этому старику, времена оккупации. Ведь больше десяти лет прошло. Кому же интересно слушать, когда все уже слышали столько раз?

— Может быть, ты и прав. Ты тоже, конечно, пережил, но ты был слишком молод, чтобы понять. Понять, что́ это, в сущности, значило и сделать выбор. Так мне кажется…

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ах, мне просто подумалось, что часть твоих сверстников все же участвовала. Хотя для них, конечно, это было не так опасно.

— Оставь, пожалуйста. Тебе очень даже хотелось, чтобы я тоже участвовал.

— Нет. Это неверно. Ты был мой сын, и я любил тебя. Я не желал, чтобы ты связался с чем-то таким, чего б не осилил и что, быть может, погубило бы тебя. Видя, что дело затягивается, я боялся, я очень боялся, ибо знал, что все ближе надвигается тот день, когда может прийти и твой черед. Вот тебе правда. Но верно и другое: мне больно было чувствовать, что ты не мог выбрать между дедом и мной.

— Значит, тебе все же хотелось, чтобы я участвовал. А сделать это я мог бы, только попросив тебя дать мне задание.

— А я бы отказал.

— Но ты бы гордился мной.

— Допустим. К счастью, этого не произошло, так что ты избавил меня тогда от душевных мук, — говорит отец и, улыбаясь, опять наливает себе рюмку.

Но мне видится в улыбке его насмешка.

Как и раньше, когда он также издевался надо мной… и я ощущал это каждый раз словно вызов. Если я расспрашивал о тех, кто жил у него на первом этаже, он улыбался и только пожимал плечами.

— Чего ты не знаешь, о том уж никак не станешь рассказывать другим. А ведь в доме у деда ты со всяким народом встречаешься.

Он знал, что это неправда, уж такого-то сорта люди никогда не бывали у дедушки. Но отец без устали издевался над тестем за его отношения с немцами, а надо мной — за то, что я не порывал с дедом, как он сам.

А в другой раз получилось из-за Анеты. Я как раз выходил из дверей, уже вечером, когда запрещено было выходить из дому, и вдруг является он сам, уже порядочно после комендантского часа, и спрашивает, куда это я собрался. А я сказал, как и на самом деле было, что хочу только мигом перебежать дорогу.

— А, все еще Анета, — сказал он. — Ну, на Анету можно положиться. А зеленых ты там не встречаешь?

И такое презрение было в его голосе, что я рассвирепел. Я мало что знал об отце Анеты, но считал, что это уж никоим образом не касается моих отношений с девушкой.

Может быть, захаживали и немцы, но я этого не знал. А если и так, то что особенного, у родителей других моих знакомых тоже бывали иногда такие гости, гости как гости, в собак не стреляли, их спокойно пускали в дом, угощали и обделывали с ними дела за рюмкой виски.

В первый раз они себя так показали в тот день, когда вломились к нам в дом и застрелили Горма в саду. А в следующий раз сорвали замок с калитки у еврея и перерыли пустой дом. Но с тех пор многое изменилось, и легче стало разбираться, что к чему. Деду тоже теперь визиты немцев были неприятны. Однако отношения у них с отцом по-прежнему были скверные.

— Ну, ладно, — говорит отец, находя, очевидно, паузу слишком долгой. — Поговорим о чем-нибудь повеселее. Кто нас заставляет.

Он чуть ли не с досадой отпихивает бумаги старика.

— На них мы и остановились, — говорю я, словно что-то меня толкает.

Отец лишь пожимает плечами.

— Ответишь ты мне на один вопрос? — спрашиваю я. — То, что я не попросил тогда у тебя задания, сказалось это впоследствии на твоем отношении к дедушке?

Он снова пожимает плечами.

— Вот уж не помню. Но вы, во всяком случае, переоценивали мое влияние. Я все равно не смог бы ничего поделать.

— Это неверно.

— Нет, верно, — говорит отец. — А, впрочем, ведь со стариком ровно ничего не случилось.

— Он же был интернирован!

— Да. Просидел три дня в школе на жестком стуле и чувствовал себя мучеником. Но впоследствии ему щедро заплатили за причиненное неудобство командорским крестом и несколькими миллионными заказами. Жаловаться ему нечего.

— Ты никогда не понимал его. Представляешь, что это должно было означать для такого человека, как он! Да еще когда забрали таким образом. А все соседи торчали в окошках и не скрывали своих чувств.

Отец опять только улыбается. Той же насмешливой улыбкой. И в этот миг я вижу, что все-таки изменилось в комнате. Две миниатюрные искусной работы модели мостов, в строительстве которых участвовал дедушка, уже не стоят на стеклянной полочке на стене. Как же это я сразу не увидал! Ребенком я часами стоял перед ними и не мог оторваться.

Отец собирался снять их вскоре после начала оккупации. Но мама остановила его взглядом.

— Ты постоянно забываешь, чем ты обязан папе, — сказала она, чуть не плача, как это часто бывало.

Отец вернулся домой через несколько месяцев после визита немцев. Сперва на день или на два. Потом, очевидно, почувствовал себя увереннее и оставался на более долгие сроки. А в другое время его не было. Я тогда думал, что он боялся, как бы снова не нагрянули. Позже мама объяснила, что не только потому. У него тогда была связь с какой-то молодой женщиной. И каждый раз его отсутствие объяснялось дома страхом перед немцами. В ту пору они не говорили об этом — по крайней мере при мне. Но часто ссорились и бранились, и всегда из-за дедушки. Мама боялась за его судьбу, а отец только злобствовал и насмешничал. Он вышвырнул вон старика, когда тот пришел к нему — конечно, с кое-какой суммой, которую хотел пожертвовать Сопротивлению.