Гангутцы - Владимир Рудный

— Пронюхали! — тревожно, будто речь шла о современных боях, воскликнул кто-то в толпе.

— Бдительности не было. Шпионы донесли.

— Были шпионы, — подтвердил Репнин. — Из местных. Исторически доказано.

— Шкуры! — лениво произнес Богданов.

— Шкуры-то шкуры, но шведов это не спасло, — успокоил слушателей Репнин. — Петр сейчас же изменил свой план. Дождался штиля. Приказал гребцам нажать на весла. Шведы и догнать не могут — ветра нет — и огнем не достают. Мимо мыса Гангут флотилия прошла в Ботнический залив, прямо на эскадру Эреншельда, в лоб. И тут — врукопашную!

Росчерком шеста Репнин изображал на снегу ход гангутского боя. Он немного сутулился, как человек, которого стесняет его рост. Роста он был обыкновенного, на голову ниже Богданова, но повыше Думичева. Однако, как все худые, костистые люди, он казался жилистым и длинным. Широкий ремень туго перехватил его талию. Серая солдатского сукна шинель была подогнана по фигуре. Два кубика на петлицах уже потеряли свой малиновый блеск — лейтенант в армии не новичок. Годами он был моложе многих, над ухом из-под круглой барашковой шапки без спросу выбивался и стоял торчком темно-каштановый вихор. Но даже пожилые солдаты слушали Репнина почтительно, как слушают командира, крещенного с ними огнем.

Два лейтенанта, проходя мимо, поддели товарища:

— Репнин в своем репертуаре!

— Профессор! Ему бы в политруки…

— Вот здесь, — продолжал Репнин, — русские захватили флагманский корабль. Подняли на нем русский флаг… Адмирала Эреншельда взяли в плен…

Названия, имена, даты, карту Репнин помнил наизусть. В его планшете хранилась такая карта, какой не было ни у кого из его фронтовых товарищей. До финской войны Репнин учился на третьем курсе исторического факультета в университете в Москве. Он всегда находил время рассказать саперам про места, в которых они воюют: тут жил художник Репин; а эта роща прямоствольных сорокаметровых лиственниц на Карельском перешейке не Лентулловская, как ее назвали финны, а Петровская корабельная, потому что посадил ее сам Петр, чтобы вырастить лес для корабельных мачт… Так, за три месяца боевых походов по Карельскому перешейку Репнин прочитал саперам своеобразный курс истории и географии Финляндии. А когда его назначили с десантом на Ханко, он взял однодневный отпуск, поехал в Ленинград, просидел день в Публичной библиотеке и на ханковскую двухверстку нанес все даты, связанные с прошлым полуострова.

Подходили солдаты из других подразделений батальона. Всем не терпелось разглядеть, что там рисует на снегу лейтенант. На Богданова напирали сзади. Он едва-едва шелохнулся, но толкнул при этом Думичева. Думичев не устоял, оступясь, он валенком раздавил весь шведский флот у мыса Гангут.

— Ну и Думичев! Взял шведов на абордаж!

— Добил! Даже тех, до кого у Петра руки не дошли!

— Вот вы смеетесь, — задиристо подхватил Думичев, — а нет того, чтобы вопрос задать товарищу лейтенанту! Кто знает, как Петр про Финляндию выразился?

— Как? — спросили хором.

— А вот как! Обыкновенно! — тянул с ответом Думичев. Чуть ссутулясь и подражая голосу командира, он поучающе произнес: — «Сия, — говорит Петр, — провинция есть титька Швеции! Не только, говорит, мясо, но даже молоко, сметанка и все прочее оттоль…» Чего смеетесь? Исторический факт! Правильно я говорю, товарищ лейтенант?

— Правильно, Думичев. Но про сметану и молоко вы добавили от себя.

— Без этого нельзя.

— Соскучился наш Сережа по сметане.

Думичев причмокнул.

— Прилетим, я хозяйке такое на баяне сыграю — ведро сливок, не меньше, выставит.

— Про хозяйку забудь, — сказал Богданов. — Пурга там хозяйка.

— Да ты что?! — заспорил Думичев. — Там населения тысяч десять. Спроси у товарища лейтенанта.

— А шпионов сколько? — упорствовал Богданов. — Слыхал: там еще при Петре шпионы жили…

— Чудной ты человек, — рассмеялся Думичев. — При Петре рабочего класса не было. Верно, товарищ лейтенант?

Репнин не успел снова прийти на помощь Думичеву.

— Смирно! — скомандовал он, завидя подъезжавшую «эмку».

— Здравствуйте, товарищи! — Из «эмки» вышел Расскин в бушлате, в черной каракулевой кубанке. — Вольно. Командир корабля здесь?

— Здесь, товарищ бригадный комиссар, — откликнулся летчик.

— Место посадки вам ясно?

— Ясно. Возле фермы у них луг — площадка для транспортных самолетов. Финны должны выложить посадочный знак.

— Тогда — в путь! — Расскин пошел к другим самолетам.

Богданов не торопился, поглядывая на трапик, по которому десантники поднимались в самолет.

— Что, большой? Не летал еще? — подтолкнул Богданова Думичев.

— Мое дело — глубина.

— А наше — и высота и глубина! — Думичев сделал такой жест, будто тыкал щупом в землю.

Он осмотрелся, нет ли рядом бригадного комиссара, потом приосанился, пошевелил пальцами, словно перебирал лады баяна, а не морозный воздух, и, подмигнув Богданову, тенорком пропел:

Я опущусь на дно морское,Я подымусь за облака.Отдам тебе я все земное,Лишь только полюби меня…

— Отставить, Думичев! — Репнин заметил Расскина. — Порядок не знаете. Грузи-и-ись!..

* * *

Флагманский самолет улетел первым. В кабине было тесно, как в загруженном до отказа корабельном трюме. Саперы, матросы и комендантская команда сидели на откидных скамьях вдоль бортов и на полу у входа в кабину пилота. Все притихли.

Даже Думичев, которому при любых обстоятельствах не терпелось вставить веселое словцо, молчал. Он тоскливо смотрел на ушедший под крыло самолета берег и неприязненно думал о далекой, неизвестной земле, лежащей впереди. Когда-то теперь выберешься оттуда! Отпуска на родину скоро не жди, а Думичев не был дома, в верховьях Волги, со дня призыва, уже несколько лет: то на Востоке заваруха — Думичев начеку, то немцы в Польшу полезли — Думичеву не до отпуска, то война с Финляндией. Но не в его характере долго тосковать. Думичев оглядел своих спутников и заметил, что у соседа-подводника побелели от холода уши.

— Эй, акустик! — Думичев подтолкнул соседа. Богданов не шелохнулся. — Звукоуловители отморозишь.

— Ты откуда знаешь, что я акустик? — потирая уши, спросил Богданов.

— Нюх сапера! Таких ушей тебе не жалко! Сразу ясно — бывший акустик.

— Верно, — подтвердил Богданов охотно. — Теперь бывший. Из госпиталя. Выдали недомерок и сказали: «Нормально! Красивее, чем в шапке». Соприкосновение, говорят, с иностранной державой предстоит…

— Они нас и в ватниках уважают. Мы с ними соприкасались.

— Мы тоже. — Богданов вспомнил что-то свое и нахмурился.

Им приходилось кричать. Гул моторов старого бомбардировщика заглушал разговор.

Расскин сидел напротив Богданова и нет-нет да и посматривал на ленточку его бескозырки; такую же и он носил, когда служил мотористом на подводной лодке, на Тихом океане. «А эти двое уже подружились», — подумал Расскин, прислушиваясь к разговору матроса и солдата.

— Вы не с лодки Коняева? — спросил он матроса.

— Нет, товарищ бригадный комиссар, — ответил Богданов, — я служил на лодке товарища Трипольского.

— Вот как. Значит, действовали зимой в Ботническом заливе?

— Не довелось! — Богданов ответил это так резко, что Расскин понял: видимо, он задел больную струну. А Богданов, словно желая загладить свою резкость, пояснил: — Лодка ушла без меня. Осенью списали в Ленинград на курсы киномехаников.

— Удачно! — обрадовался Расскин. — Будете первым механиком гангутского кинотеатра!

Богданов усмехнулся:

— Вряд ли это подойдет. Разведчик я. В морской пехоте воевал. У капитана Гранина. С автоматом умеем действовать.

— Странное у вас представление о нашей будущей жизни на Ханко. Вы сверхсрочник?

— Так точно.

— Невеста есть?

Богданов покосился на Думичева — тот сидел бледный, его укачивало, но он кисло улыбался. Богданов ответил:

— Есть.

— Вот и хорошо. С первым пароходом пошлем ей письмо. Затребуем на Ханко.

— Она гражданская, на конфетной фабрике работает, — сказал Богданов.

— Любишь сладенькое, — подтолкнул его Думичев.

— А без гражданских мы базы не построим. — Расскин сердито взглянул на Думичева и продолжал: — Помните, сколько девушек понаехало в Комсомольск-на-Амуре? И К нам приедут. Лучшие девушки Ленинграда поедут на Ханко! Сверхсрочники семьи свои возьмут. Дом флота откроем, кино, все как положено…

Десантники подсаживались поближе. Заговорили про Ленинград, про будущую жизнь на полуострове.

* * *

Самолет шел над Ханко. Внизу в ослепительно белое ледовое поле врезалось скалистое, поросшее сосной, березой и можжевельником острие полуострова. Подобно гигантскому волнорезу, Гангут раздвигает воды двух заливов, застывших в эту зиму надолго. Зимой берега полуострова угрюмы. Обрывистые скалы неуютно торчат в снежной пустыне. Горбятся островки, похожие на ледяные торосы. Снег, черные обрывы скал, льды и снова снег. Только у южной оконечности полуострова, между ледовой кромкой и берегом, бурлила черная, с проседью пены, вода. Море зло хлестало скалы, словно стремясь вырваться из ледового плена, перекинуться на другую сторону косы и соединиться с водами Ботнического залива.