Шевалье (Рыцари). Книги 1-3 - Жюльетта Бенцони

даже если старика уже нет, даже если в башне поселился кто-то другой, и этот другой — враг, ему все равно терять почти нечего...

Он поднялся по нескольким неровным ступенькам к низенькой двери, прижался к шероховатому дереву, предвкушая продрогшим телом блаженное тепло, которое, должно быть, царит в башне, а потом, отогнав последние колебания, постучал одним пальцем — настолько окоченевшим, что, кажется, и стука-то не получилось. Тогда, собрав последние силы, он принялся колотить в дверь кулаком. Из-за двери послышался низкий голос:

— Кто там?

— Несчастный... взывающий о помощи!

Дверь тотчас распахнулась, — и в светлом прямоугольнике обозначилась высокая фигура человека в грубой черной шерстяной рясе, с длинной седой бородой и голым черепом, по которому скользили желтые блики. Несмотря на то, что годы согнули старика, и теперь он опирался на костыль, юноша узнал его: это был человек из прошлого, тот самый!

— Господин Тибо, — взмолился он, — сжальтесь надо мной!

— Ты знаешь меня? Откуда? Кто ты?

— Рено де Куртиль. Мой покойный отец когда-то приводил меня сюда.

— Входи! Входи же скорее!

Оторвав руку от притолоки, за которую цеплялся, беглец вошел и так стремительно бросился на колени у горящего очага посреди комнаты, что старику показалось, будто он хочет зачерпнуть пригоршню огня. От одежды гостя остались лишь жалкие, насквозь промокшие лохмотья, его трясло так, что зуб на зуб не попадал.

— Почему ты в таком виде? — спросил тот, кого только что назвали господином Тибо. — И что случилось с твоим отцом?

— Отец умер месяц назад, в день Святого Илария. Его свело в могилу страшное расстройство кишечника, опорожнило, словно прохудившийся мешок. С этого и начались все наши беды. После смерти отца королевский бальи хотел забрать себе все наследство, заявив, что отец занимал у него деньги. Но это неправда!

— Об этом ты мог бы не говорить, я знаю, что твой отец никогда ни у кого и гроша в долг не брал. Давай-ка, снимай поскорее свои мокрые тряпки и завернись вот в это, — старик вытащил из грубо сколоченного деревянного сундука одеяло и подал его юноше. — Я тебя хорошенько разотру, а ты тем временем продолжишь свой рассказ.

— Да рассказывать-то уже почти нечего. Бальи явился к нам в Куртиль и попытался выгнать нас оттуда. Мать упиралась и проклинала его, на чем свет стоит, но один из людей бальи убил ее, а меня обезоружили и бросили в тюрьму...

— За то, что отстаивал право на свое имущество?

— Нет, — горько усмехнулся Рено. — За то, что убил свою мать и украл пряжку от плаща бальи, — ее нашли в моей постели, но я понятия не имею, откуда она там взялась!

— Ну, об этом догадаться нетрудно: один из этих мерзавцев, а может, и сам бальи, подбросил... А что дальше?

— А дальше — тюрьма, а потом... вчера утром — виселица... но мне сказочно повезло: в последнюю минуту я успел сбежать.

— Виселица? Послушай, твой отец был безупречно честным человеком и веселым малым. У него ведь были друзья? И что же — никто за тебя не заступился? Никто даже и не попытался помешать бальи осуществить его намерения? Все-таки вешать того, в чьих жилах течет дворянская кровь...

Рено пожал плечами. Дрожь не унималась, даже под грубошерстным одеялом его все еще знобило.

— В Шаторенаре царит страх, многие ушли из города — с крестоносцами... или чтобы присоединиться к императору.

Старик взял в углу котелок, наполненный примерно до половины, поставил его на железную решетку над огнем очага, потом достал из хлебного ларя краюху черного хлеба, отрезал от нее толстый ломоть и протянул юноше:— Съешь-ка, пока похлебка подогреется. Ты ведь, наверное, умираешь с голоду?

Не то слово! Рено схватил протянутый ему хлеб и с жадностью начал есть. А старик, вооружившись длинной ложкой, сел рядом с гостем на каменную глыбу — одну из тех, что окружали очаг, — и, помешивая ложкой в котелке, тяжело вздохнул:

— Крестовый поход! Как это было прекрасно во времена доблестного Готфрида и князей Тарентских![4] И не менее прекрасно в те времена, когда великим франкским королевством правили Бодуэн или Амальрик, тот безвременно умерший король, который был моим крестным отцом... Но сколько бедствий выпало нашей родной земле! Сеньоры уходили в поход, не зная, вернутся ли обратно, оставляя свои владения в руках жен, и это еще хороший вариант — при условии, что женщина была способна управлять землями и вассалами и с ней оставался сын-помощник. А если нет — поместье доставалось какому-нибудь родственнику или соседу, которого считали честным человеком, или самому королю, ссужавшему взамен деньгами, необходимыми для дальней дороги. А что делали те, кому владельцы передавали свои полномочия? Приводили своих людей, ставили своего бальи, который душил налогами и поборами, занимался вымогательством, и это удавалось ему еще легче, если его хозяин рассчитывал на большие доходы, потому что, оставаясь царьком на вверенных ему землях, он мог и себе урвать приличный кусок. И если для бедняков это было началом дурных времен, то для больших ленов стало началом распада...

— Да ведь вы и сами участвовали в крестовом походе, мессир? Так, по крайней мере, говорил мой отец... и еще говорил, что вы были...

Юноша замялся, не решаясь продолжить, и, чтобы скрыть смущение, еще усерднее принялся жевать свой ломоть. Тогда старик закончил начатую им фразу сам:

— ...рыцарем, которого Орден тамплиеров изгнал из своих рядов за тяжкое нарушение устава и которого местный люд в простоте своей окрестил Проклятым тамплиером. Вот чему я обязан своим полнейшим одиночеством и ненарушимым покоем: все вокруг боятся колдовских чар, которые я мог унаследовать оттуда — из тех мест, которые были моей родиной. Пора тебе узнать то, что знал твой отец: я никогда не отправлялся в крестовый поход, я там и родился.

— Там?! Вы хотите сказать, что... что родились в Святой земле?

Услышав, с каким восхищением гость спросил о месте его рождения, старик усмехнулся, но тут же закашлялся. Лицо отшельника побагровело, и унять приступ он смог, лишь отпив несколько глотков воды из кувшина. Лицо это было смуглым и изрезанным морщинами, как скорлупа грецкого ореха, но серые глаза, в которых мерцали непролитые слезы, оставались молодыми, живыми и ясными.

— Вы больны, мессир? — испугался Рено. — Может быть, нужно позвать лекаря?

— Ни один