Число зверя - Петр Проскурин

Отец Арсений привык к дождям и грозам, и первой его мыслью была мысль о поздней грозе; он ошибся, — на поляне, весь облитый серебряным сиянием зари, стоял матерый лось, гордо закинув тяжелую голову и шевеля чуткими большими ноздрями. Отец Арсений замер — зверь, звавший и жаждавший соперника, был похож на гранитное изваяние, — в памяти человека шевельнулось нечто далекое и, опять таки, давно забытое, он мучился, не в силах вспомнить. В заревой безветренной тиши возник, разросся и обрушился на леса и болота ответный клич соперника — гулкий и раскатистый. Право на продолжение жизни нужно было отстаивать, — природа творила и отбирала слепо и безошибочно. И едва замерли отголоски рева соперника, зверь на поляне вновь протрубил, оповещая пространства земли вокруг, все таившиеся в них враждебные силы, важенок, забившихся в чащобу неподалеку, что вызов принят; зверь тряхнул головой, одурманенной непреодолимой тягой к продолжению рода, ударил передними ногами — земля глухо отозвалась, и отец Арсений это ощутил, одновременно испытывая свою полную причастность к происходящему, и даже нечто большее и потаенное, — он подумал, что и его неистовый и безотчетный поиск неведомого есть тоже отражение космической силы, заставляющей все живое не успокаиваться и без устали, до изнеможения отыскивать и утверждать себя, невзирая на кровь и муки, жаждать поражения соперника, стремиться за пределы разумного и дозволенного, несмотря на предостережение, что всех дерзновенных за предельной чертой ждет холод бездны и небытия. Ему нравились его высокие и торжественные мысли, от них к нему возвращалось ощущение присутствия Бога, вернее, оно вспыхнуло сейчас ярче и осязаемее, потому что подобное ощущение не покидало его вот уже несколько лет, с тех самых пор, как он, выломав ветхую решетку в окне своей палаты, исчез в ночи, растворился вначале в уральских, затем в сибирских просторах и уже потом нигде и никогда больше не числился — ни в домовых, ни в профсоюзных, ни в других казенных бумагах. Он был и исчез, перешагнул черту, разъединявшую жизнь и небытие, и в этом, как он все больше убеждал себя, присутствовало нечто высшее, некий благоволящий к нему и всемогущий Бог, он вел его, сопутствовал ему в его земных странствиях и хранил.

Опасаясь шевельнуться, отец Арсений отодвинул мешавшую смотреть тяжелую, замшелую еловую лапу; вновь послышался хриплый клич, теперь уже где то поблизости, и на поляну сквозь молодняк осинника с хрустом и треском выметнулся и застыл еще один созданный природой первоклассный боец — бык четырехлеток, весь яростно нетерпеливый, в красном мареве жажды битвы, любви и продолжения, он выскочил из зарослей и на какое то время замер на краю поляны, — он уже увидел своего соперника, вдвое старше себя, в самом расцвете сил и в полной уверенности в своем праве сражаться, победить и остаться хозяином в этом лесу; молодому, более слабому зверю природой еще давалось время оценить соперника и беззвучно исчезнуть. Вместо этого он захрапел, зафыркал и стремительно бросился вперед — удар был сокрушительной силы, затрещали рога, взвились и ударили друг в друга почти стальные по крепости копыта, словно шутя раскраивающие волчьи, а то и медвежьи черепа.

Выдержав, лишь слегка попятившись, первый неожиданный бросок противника, матерый бык, в свою очередь приходя в безрассудную ярость, обрушил на своего неопытного и горячего соперника град ударов рогами и копытами — смял его и обратил в бегство. Затрещал и зашумел молодой осинник, — хозяин поляны еще успел в несколько прыжков догнать молодого лося и укусить его за круп, но дальше преследовать не стал, вернулся на облюбованное место, и окрестные леса огласил его победный рев.

Отец Арсений перевел дух и опустил голову на слежавшуюся годами хвою, — он понял, ощутил, каким то неведомым шестым чувством определил близость цели и затем задремал, а когда проснулся, в лесу стояла чуткая тишина, солнечное утро полностью вызрело и разгорелось, большая поляна была пустынна и все случившееся здесь на рассвете отодвинулось и стерлось, — странный сон жизни рассеялся и нужно было идти дальше. Его ждал свой заколдованный сон, обещающий ему встречу с самим собою и долгожданное возвращение к себе, хотя он не мог бы вспомнить, когда пришла к нему навязчивая, мучившая его мысль напиться из самого источника Волги, из древней солнечной Ра, истекающей из самой сердцевины земли, хотя впервые приблизиться к источнику, воочию узреть, испить именно из него он мог только первого сентября, в Сёмин день, в момент, когда станет подниматься солнце.

Собравшись с духом, он сгрыз последний сухарь, набрал в мешок падалицы с дикой яблони, росшей тут же на краю поляны, и уже через несколько дней скитаний и поисков был на месте и стал ждать наступления необходимого дня и часа. Хотя он по прежнему сторонился людей, его приметили в соседней деревне, и быстроглазая ребятня часто следила за ним из зарослей — он соорудил себе жиденький шалашик недалеко от ключа и часто бродил в окрестных буераках, собирая сушье для костра. Два или три раза набегали еще по летнему недолгие, теплые дожди, и теперь отец Арсений почти наслаждался домашним уютом, его избитые, натруженные ноги потихоньку отходили и переставали ныть; кое какая немудреная еда у него еще имелась, срок наступал, близился, и время для него превратилось в один бесконечный и туманный сон, — он не различал ни дней, ни ночей, он был весь в душевном томлении и восторге в преддверии чуда и жил только в своих ожиданиях завершения и не хотел думать, что ему уготовано потом.

Однажды на его шалаш набрела очередная ватага деревенских мальчишек, — укрывшись за развесистым кустом лещины, ребятишки долго его рассматривали и шепотом делились своими наблюдениями и мыслями, — отец Арсений сделал вид, что ничего не замечает, и они, все так же таясь, скоро ушли, а он, всегда любивший детей и тосковавший по ним, тотчас заставил себя забыть о перепачканных ягодой любопытных мордашках, их ярких пытливых глазах, призванных светить во тьме времен дальше, ради чего, собственно, человек и приходит в этот мир, — его же самого, ставшего неуемным бродягой, ожидало более высокое предназначение — постичь тайну самого себя, он должен был ждать этого и дождаться.

Прошла еще одна ночь накануне срока, и он, еще не открыв глаз, ощутил рядом присутствие постороннего; это был кто то не просто чужой. Явился тот, кто должен был явиться и кого столько времени ожидали. Потек хороший запах белых грибов, — отец Арсений высунул голову из под своего жиденького укрытия и увидел рядом с кострищем сидящего старца, слегка подсвеченного язычком пламени, по деревенски просто и бедно одетого, — слабые блики огня играли у него на лице. Он сидел к отцу Арсению боком, в каком то нескладно топорщившемся на нем пиджачке и в разношенных яловых сапогах. Отец Арсений видел его большой, мясистый нос и длинную, чуть ли не до пояса, белую бороду. Время только только повернуло к рассвету, и от слабого пламени костерка темнота вокруг становилась непроницаемее и чернее. «Он сам, что ли, разжег огонь, — подумал отец Арсений с легкой, радостной дрожью предчувствия. — Древний человек, ему лет за сто, а он один по ночным лесам шастает, ни зверя, ни лихого злодея не боится».

Отец Арсений выполз из шалаша и приблизился к огоньку, — ему навстречу поднялись зоркие, совсем не старческие глаза, и в этих глазах, давно уже потерявших счет дням и годам, пробилась неопределенная улыбка, хотя это вполне мог быть всего лишь отсвет смутного пламени.

— Садись, человек, говорят, в ногах правды нет. А где же она тогда? Правда наша? Садись, — пригласил старец более настойчиво. — Садись к свету Божьему…

Сдержанно, в предвкушении предстоящего, отец Арсений поклонился и опустился на трухлявую валежину, — он сам отыскал ее в лесу и пристроил у костра.

Пошевелив прутиком угольки, старец как то сразу, всеми своими бесчисленными морщинами и узелками, опять кротко улыбнулся, кустистые брови дрогнули, приподнялись, шире открывая потеплевшие, древние и ясные глаза.

— Детишки малые бегают, бегают, сороками стрекочут, — сказал он, и его тихие, словно легкие вздохи ветра, слова вновь заставили отца Арсения еще больше насторожиться. — Бегают, бегают, балаболят — сидит, говорят, мужик, сидит сычом, весь оброс волосьем, страшный, говорят. Траву дикую ест, водой из ручья захлебывает, больше ничего у него нету, говорят. Дай, думаю, схожу, наведаюсь, погляжу на птицу небесную… Схожу проведаю…

— Сам то ты кто, старик? — спросил отец Арсений. — Годов то тебе с избытком. Ночью, в такой темени, не боишься…

— Меня сон не берет, вот уж кой год не берет, бывает, и месяц, и два ни в одном глазу. Я туг рядом, из соседней деревни, дед Тимоха, меня каждая кочка, каждая колдобинка далече округ знает. Сыны, дочки давно повымерли, внуки да внучки, почитай, тоже, а я вот все хожу, все жду… Ох, порой тяжко становится, — все так же тихо пожаловался собеседнику ночной старец.