Число зверя - Петр Проскурин

Слушавший с усиливающимся вниманием хозяин кабинета почувствовал, что пора отреагировать, — он не мог быть в полной уверенности, что весьма и весьма опасные слова и мысли именитого гостя не накручиваются на какую либо бессмертную катушку, чтобы затем в критический момент всплыть на поверхность где нибудь в Тель Авиве, Нью Йорке или Лондоне и перевернуть вверх тормашками чью то, даже очень высокую судьбу.

— Зачем же заниматься обывательскими домыслами? — спросил он, втискиваясь в рассуждения Игнатова, и голос его приобрел некое возвышенное недоумение. — О, дорогой Нил Степанович, если бы вы заинтересовались, я бы мог познакомить вас с такими шедеврами народного творчества! Уверен, даже у вас дух захватит! Процветающая фольклорная стихия — признак душевного здоровья народа. Например, вполне серьезно утверждались самые фантастические вещи, вроде бы у Сталина ноги оканчивались копытами, оттого он, мол, и прятал их в разношенные валенки, в новые не умещались. Как вы думаете, интересно?

— Ну, Михаил Андреевич, дыма без огня не бывает, — сказал Игнатов, добродушно и широко, как он умел, улыбаясь. — Народ — организм единый, в главном он никогда не ошибается. Если он говорит о наличии копыт, значит, они действительно были, вот только кому они по наследству достались?

Быстро и даже предупреждающе глянув, Михаил Андреевич коротко засмеялся, показывая свое умение ценить острое словцо или забавную шутку.

Очень кстати принесли чай в серебряных подстаканниках, сахар, нарезанный лимон, постные сухарики и крендельки, обсыпанные маком. Пока пожилая женщина, просто и скромно одетая, молчаливо расстилала салфетки и устраивала стол, в приоткрытой двери показался все тот же чернявый помощник и тут же, по взгляду хозяина понявший, что в нем нет пока надобности, удалился.

Опустив дольку лимона в чай, Игнатов, подождав ухода так и не проронившей ни одного слова женщины, придавил лимон ложечкой и, прищурившись, сказал:

— Прекрасный напиток, люблю чай. Вот бы нам с вами, уже далеко не молодым людям, посидеть где нибудь на природе, в садике под московской махровой сиренью. Осень, конечно, но ведь можно и в беседке. Листва облетает, дождь… Посидеть, потолковать за самоваром по душам. А то мы никак не угомонимся, все разные шпильки подпускаем друг другу… Зачем? Остается все меньше и меньше…

Прихлебывая чай, хозяин кабинета доброжелательно выслушал и, приняв вызов, внутренне подтянулся, глаза его льдисто блеснули, а острые губы как бы сами собой сложились в понимающую усмешку.

— Возразить здесь нечего, конечно, жаль, — охотно согласился он. — В этом кабинете приятные эмоции, как вы верно изволили заметить, вернее, подумать, редкая роскошь. Впрочем, Нил Степанович, за невозможностью лучшего я бы вернулся к нашему захватывающему разговору.

— Извольте, — охотно отозвался Игнатов. — Допустим, все — домыслы, все — обывательская болтовня, и насчет Крыма, и насчет копыт. Я даже согласен, причина то данной трагедии в ином…

На какое то мгновение, опасаясь переступить роковую черту, Игнатов заколебался и тотчас, стыдясь неожиданной слабости, резко отодвинул недопитый чай. Глаза его потемнели от мысли, что он тоже слишком измельчал за последние годы сытой и благополучной, в общем то, жизни и даже не высказался ни разу откровенно и прямо по самым больным вопросам — все загонял внутрь, и там все это копилось, отравляя организм, и взрыва не избежать, да и кому нужно столь безграничное терпение. Никуда не годится, русские привыкли молчать, говорят и требуют все кто угодно, и особенно расплодившийся за последнее время человек вызывающей окраски — совершенно безнациональный, космополитический, претендующий на безусловное верховенство в мире, русский же молчит, молча работает, молча умирает…

— А вы зря сердитесь, Нил Степанович, — неожиданно заметил хозяин. — Я вам не давал повода…

— Я не на вас, на себя, — сказал Игнатов. — На свою трусость, мог бы высказаться и раньше, погромче, но вот эта чертова русская натура, все ждешь, переможется, мол, перемелется. Знаете, Михаил Андреевич, в чем порочность большевистской идеи в России и в чем ее неминуемый крах? В большевистской надстройке, внедрившей в тело русского гиганта и узаконившей пожирающего его ныне паразита — мировой клан торговцев и ростовщиков. Из песни слова не выкинешь, каторжным трудом русского народа крепнет мировой сионизм, наливается золотом, наглеет. Гибельный путь для человечества! Самое страшное — усыхание мирового интеллекта, его преждевременное дряхление и вырождение. Я знаю, вам, Михаил Андреевич, весьма неприятно слушать подобное, тотчас встает еврейский вопрос, категорически запретный под страхом лишения живота еще со времен незабываемого Ильича, но что же делать? Вот миновали и хрущевские времена, главенствует ныне иной человек, а в этом, я бы сказал, глобальном, стратегическом вопросе ничего не меняется, скорее наоборот…

— Вы всегда отличались безупречной логикой, — неохотно и как то вяло сказал хозяин. — Сейчас же, уважаемый Нил Степанович, я что то не возьму в толк… Зачем же из такого далека? Сионизм, Крым, конец человечества, апокалипсис, еврейский вопрос, русский народ… А надо в первую очередь накормить, обуть, одеть людей, дать им крышу над головой. И не отстать от других, наоборот, надо постараться опередить! Сейчас страна несколько оправилась от войны народ наконец начинает приходить в себя, ему необходима передышка…

— Сорока прямо летает, да дома не бывает, — прогудел Игнатов, начиная чувствовать себя неуютно, — два пожилых, уже, можно сказать, старых человека ходили вокруг да около и никак не решались заговорить о главном. — Простите, Михайл Андреевич, именно это я и хотел сказать. Да, именно русский народ. В любом деле следует прежде всего определить главное. И укреплять прежде всего это главное как несущую конструкцию, если хотите. Или все остальное в один прекрасный момент просто развалится. А вот такой несущей конструкцией в нашей обширной евразийской части света является именно русский народ. Рухнет он — рухнет все вами построенное, никакая идея не поможет. Ну, завтра кончится нефть и газ, их мы ныне разливанным морем гоним на Запад, и что же дальше? Здесь даже сам Косыгин ничего не придумает! Нет, уважаемый Михаил Андреевич, я обязан высказаться, моя чертова боль заставляет.

— Вы истый националист, батенька Нил Степанович! — с некоторой долей иронии воскликнул хозяин кабинета. — Меня предупреждали, оказывается, не зря. Я же посмеивался, а ведь с вами рядом действительно становится несколько не по себе, от вас так и распространяется нечто весьма раздражающее… Начинаю даже понимать, почему вы пребываете в таком гордом одиночестве. Ну, хорошо, мне вы можете сказать все, я для этого и занимаю свой пост, да и вас знаю с незапамятных времен, а если вдуматься глубже, мой дорогой оппонент? Зачем?

— Михаил Андреевич, грядет близкое возмездие, нельзя опоздать! — подхватил Игнатов, принимая вызов и радуясь возможности преступить некую запретную ранее черту. — Благо, если бы кара пала на головы истинно виновных… Вы спросите, как их вычислить и определить? Вот именно, как? Вот и получается парадокс! Страдальцем и ответчиком вновь предстанет русский народ, на этом опять все замкнется и остановится. И удобно, и безопасно. И в глазах всего так называемого просвещенного мира оправдание.

Суслов встал, прошелся по кабинету и остановился перед своим гостем, заложив руки за спину.

— Скажите, Нил Степанович, а как дома, как работается? Как со здоровьем? Что Наталья Владимировна?

— Жаловаться пока не приходится, благодарствую, — ответил Игнатов, вежливо наклонив голову и подумав, что разговор вновь не получился и пора вставать и раскланиваться. Он неприметно вздохнул, взялся за край стола. Хозяин мягким жестом остановил его и засмеялся.

— Обиделись, Нил Степанович? — спросил он мягко, окончательно обезоруживая собеседника. — Не надо, войдите в мое положение. Знаете что? Давайте я как нибудь выберу часок другой, позвоню вам и встретимся по домашнему. Вот тогда мы с вами вдоволь и поговорим, кое что вспомним…

— С удовольствием, — охотно согласился Игнатов. — Мы с Наташей часто вспоминаем Ставрополье, войну, время то летит, летит. Помните эти жуткие бесконечные лиманы, камыши, прямо таки тропические заросли? Черная жижа под ногами, топь мне до сих пор иногда снится.

— Да, время летит, — неопределенно протянул и Суслов. — Многие стали уже и забывать, что мы на своих плечах вынесли. Тогда мы все были одного племени — советского. А будь по другому, разве бы нам выстоять? Это ведь все сказочки про белого бычка — про Англию да Америку — для них война обернулась всего лишь захватывающим экспериментом. Тяжесть невиданной схватки они и здесь умудрились переложить на чужие плечи, на наши с вами.