И ощутить шляхетство как блаженство - Сергей Шведов

Хотя друг детства был младше всего–то на полгода, Наносёнок и в глубокой старости продолжал свысока учить его уму–разуму.

— У какого хошь мента помощи попроси, они с тобою разговаривать не станут. Зато меня они как облупленного знают и из уважения первыми ручку мне протягивают. Понял, Колян? Всегда отмажут вплоть до проверки из генпрокуратуры или даже администрации президента, а ты что за жёлудь такой с автосвалки в Малявках вылупился? Мне только слово сказать — и тебе песец! Закрывать за решётку они старика не станут, но налоговую на тебя так спустят, что все квартиры продашь и пО миру побираться пойдёшь. Не шуткуй со мной, Коляха! Честнесенько предупреждаю.

Наносёнок с подловатенькой улыбочкой снова примолк, уже глубоко умиротворённый, чтобы дать старому другу выпалить все угрозы, который тот припас для него.

— Успокоился? Тогда слушай дальше. Угрозы твои мне до одного места. Мои пацаны твоих крутяков залётных в фекальные отстойники так зароют, что ни один следователь с судмедэкспертами в говно нырять не полезут. У меня стволы заводские, дульные тормоза с глушителями, а парни с головой и погонами на плечах. Чего ты со своими кавказерами–гастролёрами и саморезными поджигами на меня прыгаешь? Всё, Колюха, больше чтоб на моё даже издалека не зырился, понял? Конец связи.

* * *

Вернув себе душевное спокойствие и вволю насладившись матюками в свой адрес, Наносёнок теперь мирно покачивался в своём любимом кресле–качалке с блаженной улыбкой на узких, как у ящерицы, губах. В детстве ему батька так и не сделал качели, сколько ни просил. Хоть в старости покачаюся всласть. Меня вообще всю жизнь обижали все кому не лень, подумалось безобидному старичку, а тем временем обиженный его невниманием компьютер скрыл монитор за заставкой, на которой зубастые динозавры рвали друг другу глотки, а потом жадно пожирали падаль.

Об этой однокомнатке почти никто не знал, да и кому положено знать о бывшей конспиративной квартире для услуг госбезопасности? Лет эдак двадцать пять назад он ещё водил сюда девок да молодух и устраивал настоящие загулы, «балевал» круче, чем польские магнаты «за часами» Великого княжества литовского, русского и жемойтского. Теперь дедок давно уже перебесился, и эта крохотная квартирка стала его потайным кутком, куда он мог уединиться от дел мирских и передрязг семейных для размышления о вечном и богоугодном.

Ему на старости лет полюбилась тишина. По древней селянской завычке его дети и внуки предпочитали тесниться вместе на одной жилплощади дружной, но склочной семейкой, чем разъехаться по отдельным квартирам. Так дешевше выходит.

Все бабы в огромном выводке Наносёнка (семь детей со своими семьями — это много даже для десятикомнатной квартиры) были как на подбор горластые и голосистые. Внуки, правнуки никогда не смолкали. Мать костерила трёхлетнюю дочку, а дитё в ответ звонко материло мать. И все взрослые дружно хохотали. Огневые натуры! Злой энергии у каждого — как в незаглушенном ядерном реакторе Его дети, внуки и правнуки просто кипели от избытка жизненной силы. Но не по злобЕ. Любая драка заканчивалась всеобщим смехом и приливом молодецких сил. Ежедневные скандалы им были просто необходимы, чтобы поддерживать всех членов этого огромного семейства в боевитом состоянии для борьбы с этим русскоязычным миром, полным зла и агрессии. Слабого любой обидит, если не давать сдачи. А в роду у них все были щуплые и низкорослые. Порода такая, в сучок поросль пошла.

Наносёнок любил буйство семейной жизни и сам был мастаком по части скандалов, но с годами ему всё больше нравилось уединяться в этой потайной квартирке. Расслабиться и отдохнуть в застиранных трениках с растянутыми коленками, обвисшей майке и вязаных носках, да и поразмыслить о делах, от которых никогда не отделаешься. А тут ещё «куратур» со своей политучёбой навязался. Нах их всех! Как говорил ему один из командиров–ветеранов на срочной службе: «Всех начальников слушаться — так всю войну в сапогах проспишь».

Щупленький, низкорослый старичок свернулся калачиком в кресле–качалке и в свои семьдесят четыре предался детскому развлечению — доставал языком кончик носа, ведь никто не видит. А ещё он умел ушами шевелить и корчить уморительные рожи в зеркало. В молодости был похож на беспокойную бесхвостую макаку, а теперь в старости в кресле–качалке стал напоминать печальную ночную обезьянку из Южной Америки с белым хохолком на макушке и седыми бакенбардами.

* * *

У Наносёнка в сердце всегда жила жгучая обида за своё неустроенное детство в глухой деревне Передерня, что на Полесье. Зимой русскую печь топили только перед сном, хата так выстуживалась к утру, что в ведре застывала вода для питья. У отца было тринадцать детей, запойное пьянство и зарплата колхозного тракториста. Только в «зале», единственной комнате с дверью, полы были деревянные. Её держали для гостей, там никто из семьи не ночевал. По всей остальной хате полы были земляные. Спали семеро по лавкам. Так жили только Наносёнки и столетний бобыль, помнивший ещё Первую мировую войну. По всей деревне хаты были справные, полы настеленные, дети сытые и ухоженные.

Зато в его батьковской хате никогда не было навозного духа — там не зимовали телята, козлята или ягнята. Живности родители не держали, разве только уток и кабанчика. Утки кормились с речки, а комбикорм для кабанчика они с маткой воровали на колхозных складах, почти всегда не запертых. Колхоз помогал многодетным родителям молоком (коровы они отродясь не держали), учебниками (тогда они были платными), школьной формой и тёплой одеждой для детей. Старших Наносёнков–школьников на зиму определяли в школу–интернат с бесплатным питанием и обмундированием. Но тем горше была обида на судьбу, потому что бескорыстную помощь колхозного быдла Наносёнки воспринимали как родовое унижение.

И ещё унизительнее было их уличное прозвание «шляхта босоногая». Все бабки в деревне были православными, только старая Наносёнчиха — ревностная католичка. У всех церковь была под боком в деревне, только Наносёнкам приходилось крестить детей в соседней области — там оставался при советской власти действующий костёл. Ну не унижение ли потомственным шляхетным литвинам!

В хате висели бумажные иконки — Матка Боска, и пан Езус, да ещё засиженные мухами репродукции из старинного «Огонька» с картин на библейские сюжеты.

А всё дело в том, что Наносёнки являлись потомственными литвинскими шляхтичами и шляхтянками. У их предков был когда–то подлинный шляхетский «привилей» — грамота от польского магната Пшижетульского, кривая сабля и перстень с родовым гербом. Когда–то во время оно магнату понадобилась банда головорезов для решения спора о куске клюквенного болота с соседом–магнатом Пшестытутьским. Вот он и выдал привилеи, перстни и сабли босоногой голоте, готовой драться с кем угодно за кормёжку, но выбрал жолнеров только из числа католиков. Так род Наносёнков обрёл потомственное дворянство. А после того, как Пшестытутьский накостылял воякам соседа, Пшижетульский определил неудалое «войско» к себе в дворню.

Грамота та сгорела с хатой, кольцо и саблю давно прогуляли, но легенду о своей высокородности Наносёнки передавали от поколения к поколению. Злобная Екатерина Вторая вычеркнула их знатную фамилию из списка дворян и записала в крепостные к тем же магнатам, потомки которых почти лет через сто переселись на вечное проживание в Сибирь за участие в Польском восстании 1863 года, а высокородные Наносёнки тогда же получили личную свободу.

Ну что это за свобода высокородным литвинам наравне с белорусским, то есть западнорусским быдлом? Раньше можно было в тёплом панском доме ночевать, в жарко натопленной людской с остальной прислугой, чистить панские сапоги и подъедать сладкие объедки с панского стола, какие ни один русский хлоп в жизни не пробовал. И оборванными панские прислужники никогда не ходили, пан своих хлопов дворовых в свитки обряжал, а не посконные лохмотья из конопель, как ходили прОстые мужики. Чиншевая литвинская шляхта с родовым перстнем и грамотой–привилеем — это вам не «пся крев». Пусть босые, пусть поголовно неграмотные, но шляхта, а не подлый мужицкий люд!

Гордые литвины Наносёнки за время своего литвинского шляхетства в дворне польского магната разучились работать на земле и вообще приобрели стойкое отвращение к крестьянскому труду. Это ещё истинного пана нужда могла заставить работать на земле, а у панского прихвостня выработались такие стойкие сословные предрассудки, что даже пра–правнуки чиншевых шляхтичей испытывали жесточайшее унижение от одной мысли, что их сделали колхозниками наравне с западнорусским (белорусским) быдлом.

Первым в своём роду вырвался из «идиотизма сельской жизни» сам Наносёнок. Он почувствовал себя почти настоящим литвинским шляхтичем, когда после сытного ужина с огромной мясной котлетой и макаронами в подливе на белой фаянсовой тарелке впервые в жизни лег спать на белых простынях в общаге ПТУ. В родной батьковской хате постельного белья отродясь и в заводе не бывало.