Правильный пацан - Сергей Донской

– Что еще за Светка? – насторожилась Катерина.

– Да так, – отмахнулся Бородуля. – Дубина стоеросовая, хоть и при погонах. На уме одни мужики да шмотки. Никаких идеалов.

– Молодая? – Катерина все побочные разглагольствования мужа пропустила мимо ушей, сосредоточившись на главном.

Бородуля пренебрежительно отмахнулся:

– Да ну ее, дуру хромоногую. Я ее просто так упомянул. В качестве наглядного, хэх, примера.

– Хромоногая, говоришь? – Пасмурное выражение Катерининого лица сменилось нейтральным, но подозрительный следовательский огонек в глазах угас не до конца. – Хромоногая – в армии? – уточнила она.

– Так у нас при штабе строевую подготовку проходить не обязательно, – пояснил Бородуля. – Каждый ходит, как может. Демократия.

Живо представив себе, как выглядит младший лейтенант Переяславская без своей форменной юбки, он опять впился зубами в пробку, на этот раз с неподдельным остервенением.

В принципе такая откровенная тяга к спиртному в этом доме не поощрялась, но сегодня Бородуля чувствовал себя не кем-то там сбоку припека, а полноценным добытчиком. Нынче ему было позволено все. Или почти все.

– Что там у нас с закуской? – строго осведомился он, мотая головой из стороны в сторону. По звучанию это напоминало ворчанье голодного пса, терзающего кость.

– Вот, котлетки как раз поспели, горяченькие, – доложила Катерина, усаживаясь за стол с миской в руках. – Они, правда, говяжьи, – покаялась она, – но все равно вкусные, я в фарш сальца добавила для сочности.

Шпок! Неподатливая пробка осталась в зубах Бородули. В ноздри шибануло едким коньячным запахом, перебившим котлетные ароматы. Ощущение праздника в душе возродилось с новой силой.

– Завтра пельмешей со свининкой сооруди, мать, – распорядился Бородуля, прицельно совмещая бутылочное горлышко с кромкой первого стаканчика.

Действо сопровождалось не слишком уверенным стеклянным цокотом, но закончилось благополучно.

– Мне половинку! – запоздало пискнула Катерина, увидев перед собой доверху наполненную емкость.

– Ничего нельзя делать наполовину. Нужно жить полной, хэх, жизнью, – процитировал Бородуля то ли какого-то классика, то ли просто спивающегося капитана Кудряшова, который ни одной попойки не начинал без этой присказки.

Вчера Кудряшов изрек любимую фразу трижды, после чего надолго умолк и очнулся за своим письменным столом лишь к началу нового рабочего дня. Прапорщик Бородуля такое поведение не одобрял. Лично он всегда приходил ночевать домой, даже если ожидала его там не нагретая женой постель, а истертый коврик в прихожей. Мужчина должен оставаться мужчиной при любых обстоятельствах.

– Выпьем, – предложил Бородуля. Пока он подносил стопку ко рту, добрая четверть содержимого выплеснулась на его нетерпеливую руку, но подобные пустяки не могли остановить прапорщика. Его локоть по-гусарски выгнулся на уровне груди, мизинец лихо оттопырился, губы вытянулись вперед, спеша соприкоснуться с живительной влагой. – Выпьем, – истово повторил он.

Катерина следовать мужниному примеру не спешила, опасливо поглядывая на свой стаканчик, наполненный не то что до краев, а с выпуклой «горкой».

Бородуля же, шумно выдохнув, влил в себя коньяк да так и замер с открытым ртом, с выпученными до предела глазами:

– Хэх!

– Закуси-ка, – озабоченно предложила Катерина, накалывая на вилку подгоревшую с одного бока котлетку.

Муж не отреагировал. Стопка выпала из его разжавшихся пальцев и, чудом не разбившись, покатилась по полу, вызвав живейший интерес кошки Маруськи.

– Закусывай, говорю! – Добродушия в Катеринином голосе осталась самая малость. – Не фиг было коньяк натощак хлестать!

Не обращая внимания на поднесенную к самому носу котлету, Бородуля прохрипел загадочное: «гыгагу» и остался сидеть в прежней позе, но уже с совершенно побуревшим лицом, на котором резко выделялись белки полузакатившихся глаз.

– Только блевани мне здесь, только блевани! – взвизгнула Катерина, заметив пену, выступившую на губах мужа. Пришло вдруг в голову, что в доме уже третий месяц не работает стиральная машинка, а починить ее, как обычно, некому. И еще много всякого разного припомнилось, отчего Катерине захотелось запихнуть котлету в зияющую напротив глотку прямо вместе с вилкой. – В сортир беги, скот такой! – рявкнула она. – Скорее! У-у, ирод проклятый!..

– Зря, – просипел Бородуля, даже не попытавшись приподняться с табурета. – Всё.

– Что ты мне тут белькочешь, худобище поганое? Что «всё»?

– Всё, – повторил муж с потусторонней убежденностью в голосе.

На его висках набрякли фиолетовые вены. Из ноздрей проступили капельки крови. Потом голова Бородули с размаху обрушилась на стол, опрокинув початую бутылку и перевернув миску с котлетами. Аппетитные, еще дымящиеся, они посыпались на пол, приведя кошку в состояние неописуемого восторга.

– Ты что же творишь, гадость такая! – прошептала обмершая Катерина, откуда-то зная, что муж уже не ответит. Никогда.

Монотонно булькала коньячная струя, выплескиваясь из бутылки на стол, а оттуда выливаясь на забрызганный жиром линолеум. Азартно чавкала кошка Маруська. Все громче и громче подвывала Катерина, продолжая сжимать в кулаке вилку с никому уже не нужной котлеткой.

А за окном по-прежнему благоухал майский вечер, верещала детвора, в московских окнах зажигался негасимый свет.

Жизнь продолжалась. Как, впрочем, и смерть.

3

Глаза у Кабира Хакима были как две мокрицы, влажно блестящие на солнце. Этими непроницаемо-черными глазами он провожал взглядом приметную девичью попку, едва умещающуюся в шортах, и размышлял, что, как и куда конкретно он запихнул бы этой сучке между ног, попадись она ему в горах.

Автоматный ствол, собственный член, а под конец – гранату «Ф-1» с вытащенной чекой.

Именно эти предметы и именно в такой последовательности, никак иначе. Удовольствие должно возрастать постепенно, только тогда им наслаждаешься в полной мере. Тем более что удачные взрывы порождали в Кабире состояние, превосходящее по остроте любой оргазм. Разложи перед ним самую пышную блондинку, но лиши его при этом гранаты, и ощущение восторга оказалось бы не полным. Собственно говоря, восторга могло не возникнуть и вовсе. Устоявшиеся привычки, они порой играют с мужчинами скверные шутки.

Одна из дюжины подпольных кличек Кабира переводилась с арабского языка примерно как «Воспламеняющий». А чеченские боевики звали его за глаза Бешеным, что было даже немного ближе к истине. Его любимое развлечение представляло собой азиатский вариант «русской рулетки». Всякий раз, когда у Кабира выдавалась свободная минутка, он принимался жонглировать двумя гранатами с разогнутыми и наполовину вытащенными чеками. В тот момент, когда чека одной из «лимонок» выскакивала окончательно, Кабир успевал поймать обе гранаты, на ощупь определить взведенную и зашвырнуть ее подальше: Аллах акбар!

Поразительная реакция, учитывая то, что замедлитель горел не дольше четырех секунд. Но представления Кабира не пользовались популярностью у соратников по джихаду, особенно после того как одного из них контузило взрывом. Хаттаб тогда во всеуслышание назвал соплеменника «зубб-эль-хамиром» – «ослиным членом» – и запретил ему жонглировать гранатами в расположении отряда.

С тех пор единственными зрительницами Кабира сделались женщины, изловленные близ своих селений, а правила его игры в корне изменились. Отныне главным было не забросить гранату подальше, а запихнуть ее поглубже. Сам же Кабир должен был успеть отпрыгнуть от оглушенной жертвы подальше и вовремя скатиться под откос или упасть ничком за каменную гряду. Так он и делал, чтобы потом вновь и вновь с упоением слушать, как шуршат вокруг раскаленные осколки металла да шлепаются ошметки живой плоти. «Никуммак, – восхищенно орал в такие моменты Кабир, – ай, никуммак, акзывы сыким!»

И сейчас, пожирая глазами удаляющуюся задницу бесстыжей московской сучки, он пробормотал вполголоса приблизительно то же самое, но по-русски:

– Твою мать…

Никто этого не услышал, никто не обратил внимания на смуглого, жилистого мужчину с внешностью осетина, дагестанца или афганца – кто их разберет? Таких в столице за последние годы развелось как воронья, все сплошь чернявые, прожорливые, вездесущие, неистребимые. То гортанно гыркают по-своему, то зыркают исподлобья, как будто загодя прикидывают, что сотворят с тобой, когда Москва окажется захваченной ими полностью. Ходоки да беженцы, которым почему-то на Руси жить вольготнее, чем законным гражданам. Россияне их сторонятся. Ну их к лешему, абреков с чучмеками! И бочком, бочком – от греха подальше. Авось сами куда-нибудь денутся.

В жилах Кабира не текло ни единой капли кавказской крови, но славян он ненавидел еще более лютой ненавистью, чем самый заправский горец. А опаска, с которой москвичи и приезжие обходили его, стоящего прямо посреди Старого Арбата, наполняла Кабира чувством презрительного превосходства. Протянув руку, он поймал за локоть прохожего – парнишку в джинсовке и бесцеремонно осведомился: